Иллюстратор-2. Узел творения

Очередная казнь, бесславная, тайная, неумолимо приближалась со скрежетом ржавчины, стираемой со ступеней башмаками палача. Примагниченный взглядом к противоположной стене, в её корявых зарубках виделась вся моя незавидная жизнь, коей выпало обрываться вновь и вновь без смысла, по глупости, с чувством вины и стыда перед самим собою прежним, снося вновь и вновь удар за ударом… и так без конца.

Нить отчаяния выудила из памяти отчаяние иное, прошлое, когда во власти безумия я точно так же буравил глазами стену, битый могучим стражем, рыцарем и кузнецом Ланселем Грэкхом. Так ясно предстала пред мысленным взором та стена и рамка, которую я кровью вывел на ней, что стена, на которую я глядел теперь, вдруг почудилась мне точным повторением той, памятной с раскрытыми навстречу солнцу лепестками сияющего лотоса, начертанного кровью безумного художника в кузнице Ланселя Грэкха, Главного стража Пангеи.

Узнав стену, я будто проникся тем своим прежним безумием и, невзирая на близость шагов палача, уверенно двинулся к стене, порывисто, второпях принялся стирать рукавом налёт грязи и пыли. За наслоениями проступали крапинки – выцветшие вкрапления складывались в квадрат и, не пьяный, не в бреду, я мог поклясться: следы, проявившиеся на серой стене, были следами рамки, нарисованной самолично мной в старой кузнице.

С тройным усердием я стирал ладони о шершавую стену, с каждым новым сантиметром очищенной поверхности убеждаясь в том, что внутреннюю конструкцию идола дополняет никакая другая, а именно та стена, которую я узнал по собственноручно оставленному на ней следу. Усилия не прошли даром. Вырванным из прошлого ископаемым, запертый в неровной, истерзанной временем раме, вымученно и рьяно тянул вверх свои кровавые лепестки начертанный мною в порыве безумия лотос.

Не ко времени было размышлять о том, как и почему моя спонтанная картина из скрытой от небесного света Пангеи оказалась внутри статуи в Пангее света победившего, важно было, что я нашёл, разглядел за слоями пыли свой нарисованный цветок. «Не ко времени», – понял я, обернувшись. Рыцари, сторожившие меня, расступились, освободив проход палачу, тайком от толпы взошедшему на вершину химеры.

В чёрном плаще с красной каймой, опоясанный жёлтой лентой, он по-деловому, без суеты расчехлил топор. Заметно было по его скучающей мине: этот сценарий и он и я проходили не раз. Внове был один цветок. Призрачным отголоском прошлого он один не вписывался в сложившийся алгоритм, он один – чужеродный элемент устоявшегося паттерна – был способен сломать его, изменив предрешённый исход.

Я пытался соображать: «Вниз хода нет. Вверх? Нет крыльев, чтобы улететь. Или… – Я бросил взгляд на цветок. – Уж лучше показаться смешным, чем так запросто позволить отсечь себе голову. Повезёт – разобью голову, только сам, без топора и без них».

Решив так, я как оголтелый, с надрывным ором ринулся к нарисованному цветку.

Кто-то сзади ухватил за куртку, но внезапность и скорость моего порыва не оставляли шанса меня удержать. Оборвав все до единой пуговицы, я скинул куртку и устремился к цели, не гадая и не думая, целиком полагаясь на случай.

И случай обескуражил. Будто разом, как по щелчку, во всём мире погас свет. Так стало вдруг темно… И пусто…

Пусто везде: и там, где осталась куртка, где кипели яростью преследователи, и там, где только что была стена с выцветшим от времени рисунком, о которую я должен был разбиться. В замешательстве я вертел головой в разные стороны, до боли таращил глаза в неистовом желании разглядеть хоть что-нибудь. Но во сто крат сильнее неизвестности я боялся исчезнуть в этом «нибудь», потеряться, чтобы вновь возродиться в беспамятстве и легковерии.

Схватился за сердце – частый, рваный ритм. Ещё немного, и остатки разума растворились бы в этой пустоши.

Но столь внезапно накрывшая мир чернь столь же внезапно проявила чьё-то присутствие звуками, идущими издалека. В них я узнал голоса моих провожатых. Слышался и третий, незнакомый голос, вероятно, принадлежащий палачу. Они ругались, спорили, обвиняли друг друга, домысливая, куда мог подеваться их жертвенный пленник.

Ошибочно я полагал, что голоса шли из пустоши. Напротив, пустошь заглушала их, хотя те, кому они принадлежали, находились на расстоянии вытянутой руки. Так виделось мне, когда тьма, поредев, превратилась в тонкую серебристую вуаль. И я был под этой вуалью, и вуаль скрывала меня.

Невидимый для тех троих, я был и неосязаем. Я утвердился в этом, когда вначале боязливо, затем увереннее приблизился к палачу, коснулся рукой его топора… точнее, хотел коснуться, но не почувствовал остроты лезвия – мои пальцы прошли сквозь него, провалившись в пустоту.

«Я умер», – подумалось мне, и должно быть, произнёс это вслух, потому что тотчас услышал за спиной отклик:

– Нет, не умер. Ты отошёл в тень.

Глава 4. Свидетели тени

– Тени пассивны. Они лишь наблюдают, не в силах что-либо изменить, – продолжал голос.

И снова в целом мире померк свет, и не существовало ничего в нём, кроме того голоса. И той, кто говорил. Она, как и я, пряталась под вуалью. Я слышал и ощущал её дыхание, как мимолётное дуновение в опустелой тиши.

– Кто ты? – спрашивал я, и снова как дурак вертел головой.

– Я хранительница дверей. Этой двери, если быть точной. Скажу прямо, я уже не надеялась дождаться тебя.

– Меня?.. Ты ждала меня?

– Того, кто пройдёт через дверь. Ты прошёл. Выходит, я ждала тебя.

– Почему снова темь и я ничего не вижу?

– Свет позади тебя. Он мешает. Ты постоянно обращаешься к нему, смотришь назад, в прошлое. Палача и тех двоих оставь и забудь, не оглядывайся. Только тогда тебе откроется мир теней.

Я перестал озираться и начал смотреть прямо. Не стремясь постичь взором беспросветную тьму впереди, я проникал взглядом на расстояние между собой и тем местом, где заканчивалось осязаемое присутствие, близко-близко, где дыхание ветра теснилось в серебристую рябь. И рябь облекалась в грани: поначалу сродни миражу, они то отчётливо возникали в поле зрения, то пропадали, рассеиваясь в серой дымке, и я усилием воли возвращал их вновь; тогда они соединялись в форму, что мало-помалу обретала устойчивость, и я уже мог различить в ней силуэт.

Так я впервые увидел хранительницу дверей, колдунью, ставшую мне проводником по миру, спрятанному под покровом новой Пангеи победившего света.

Колдунья звалась Ингрит. Её рыжие кудри выбивались из-под красной вязаной шапочки, под рваной чёлкой – острые лучи смешливых глаз, необыкновенных, говорящих: о знании, сокровенном, но невысказанном, о времени – прожитом, но не исчерпанном.

Невозможно было угадать её возраст, да и зачем? Что примечательно, я сразу проникся к ней симпатией и доверием, по большей части оттого, что она не выглядела красивой. Не подумайте, она отнюдь не была дурна. Говоря о красоте, я имею в виду ту ангельскую безупречность черт, что являли собой мои братья и сёстры, низвергнутые с небес дети Вечной Весны, беспамятные куклы умертвиев. Вот уж никогда не думал, что буду чураться красоты! Однако именно так я и мыслил, отвергая всё правильное и безукоризненное, всё то, что олицетворяет свет, более не доверяя ему.

Что бы ни двигало мной, находиться рядом с Ингрит, чьи глаза лучились настоящей, не краденой жизнью, отражая всё её несовершенство и истории (возможно, разные, а не только те, о которых говорят), было легко и спокойно.

– Что такое двери? – спросил я Ингрит, когда мы спускались по лестнице, будто повторявшей лестницу внутри скульптуры, по которой поднимался я к месту очередной, на сей раз не состоявшейся казни, с тем различием, что теперь я находился не внутри, а снаружи статуи, и у её подножия толпы людей не преклоняли колен, а на тёмно-синем небе сияли перламутровые звёзды.