Иммигрантка в западне щеголя

Николай Зольтеман предложил ей руку, и они пошли к выходу.

— Какой же ты стал! Волевой подбородок, глубокий взгляд, а эти морщинки тебе даже к лицу — подчеркивают мужественный и решительный характер. Настоящий мужчина!

— Да, я такой! У нас в роду ненастоящих мужчин не было — все герои. Отец — ветеран Великой отечественной, до Берлина дошел! Дед с Николаем II немцев гнал во время Первой мировой войны! Я, правда, до генерала не дослужился, но проявил ум и смекалку на другом поприще — сначала открыл лавку стройматериалов, потом организовал рабочую бригаду, и пошло-поехало. В тридцать пять я уже катался на черной волге, а в лихие девяностые приумножил отцовский капитал в десятки раз.

— Я и не сомневалась в твоих способностях. Твоей целеустремленности можно только позавидовать! Белой завистью! Ты здесь и остался жить после моего отъезда? Помню, ты говорил, что этот город тебе совершенно не нравился.

— Я приехал навестить сына, а живу я в Е*. Там наша фамильная дача с приусадебным участком в двадцать соток — развожу цветы после выхода на пенсию! А об этом городе единственное приятное воспоминание у меня связано с тобой! Если бы не ты, я бы и сейчас считал его чужим и неприветливым, но когда ты рядом, в моей памяти оживают те далекие воспоминания. Помнишь, букеты сирени? А пионы с дач?

— Как такое забыть?

— Я пятнадцатилетнем пацаненком прожил здесь, кажется, самые приятные месяцы в своей жизни! Первая любовь не забывается!

Прасковья Марковна расчувствовалась и всплакнула:

— Именно поэтому я и решила вернуться в этот город, спустя пятьдесят лет. Ты не спросил, а где же я жила все эти годы? — а я отвечу — на Донбассе. И вот оттуда я и сбежала сюда, в город, близкий моему сердцу: хотела перед смертью пройтись по знакомым улочкам, предаться воспоминаниям…

— Бог ты мой, Прасковьюшка, неужто и тебя коснулся этот кошмар? Я ведь даже не знал, что ты жила на востоке Украины. Ты ведь родом из Полтавы, так ведь?

— Так то оно так, но я же женщина — вышла замуж, переехала к мужу, полюбила донецкий край и до сих пор люблю, но военные действия, Коленька, вынудили покинуть город, ставший родным. И вот я здесь, и чудеснейшим образом наши с тобой дороги опять пересеклись.

— Я сожалею, что тебе довелось увидеть войну, — он взял ее за руку и нежно сжал ладонь. — Ты только не волнуйся так. Все хорошо! Все ведь хорошо? Рассказывай.

— Да что рассказывать то? Приехала я с внучкой после того, как нашего дома не стало, а до того прятались то в подвале рядом с домом, то в бомбоубежище ходили. Утром заводили будильник на полчетвертого, чтобы до первых утренних обстрелов спрятаться, и еще по темноте шли в бомбоубежище. Нас там было двести человек с лишним: и старики, и детвора. Все с нашего района, пгт, все, кто не уехал раньше. У каждой семьи — свой угол, лежаки из сдвинутых парт, спортивные маты вместо матрасов. Рядом был лицей. Его разбомбили. Из дому приносили одеяла и подушки. Бомбоубежище стало нам вторым домом. Но мы с внучкой так ни разу там и не ночевали — холодно — спать ходили домой… Помню, как-то после бомбежки я грелась на солнышке у входа в бункер и наблюдала такую картину: пацанята с нашей улицы тащили в бомбоубежище диван! Потом микроволновку, чайник и даже холодильник привезли на тачке. Там готовили кушать, и на кострах тоже, особенно после первых жертв — страшно было домой возвращаться. Первым погиб мой сосед — пошел собак покормить, а не угадаешь ведь, когда эти вояки начнут стрелять, вот и разорвало его. Снаряд возле дома упал: все окна вылетели вместе с рамами, шифер и забор побиты, будто зубилом их колотили, а в железных воротах дыры как от горячего ножа в масле. Много тогда домов под обстрел попало, а стреляли они по лицею, потому что знали, что там база ополченцев была. А еще, представляешь, в бомбоубежище, оказывается, был спрятан целый склад боеприпасов! Ополченцы вывозили потом. Мастера маскировки! Погрузили ящики с осколочно-фугасными снарядами в машины для транспортировки мороженого — прямо в морозильные камеры «Сладкая жизнь», и поехали… По моей улице ни один дом не уцелел, даже когда по началу в нас только из минометов стреляли, а когда ракету какую-то запустили — «Смерч» или «Ураган», не знаю точно, — то разрушения были не то слово ужасные: груды камней и мусора вместо домов. А миномет это так цветочки — воронка диаметром не больше метра, ну и в стенах примерно такие же прорехи, окна разбитые и крыши, но стены оставались на месте. А вот после ракет дома ремонту и восстановлению не подлежат… Ну, что тебе еще рассказать? Про «Град»? Звук от них страшный идет, а потом горит все в округе. Сгорели дома, пшеничные поля… Выжигали нас, расстреливали, хлеба не было — завод стоял, потому что каратели не пропускали к нам в город машину с мукой, магазины не работали и банки закрыли, ни пенсий, ни зарплат, а мы такие живучие, что ничто нас не берет.

Глава VIII

Николай Трофимович Зольтеман, будучи вдовцом и совершенно одиноким мужчиной вовсе не испытывал недостатка общения. Летом ему было хорошо среди цветущих клумб и тенистых виноградных беседок, а зимой он любил раскачиваться в кресле-качалке у камина, выпивая для поддержания здоровья два глотка домашнего вина, и предаваться воспоминаниям, разговаривая сам с собой. Раз в неделю для разнообразия он ездил в центр и ходил то ли в театр, то ли в филармонию, где встречал старых знакомых и имел возможность выговориться, обсуждая актеров, постановки, музыкантов, ну и, конечно же, житейские реалии. И такая жизнь его вполне устраивала!

Как отец, Николай Трофимович, не уделял должного внимания своим детям даже тогда, когда они были еще маленькими сорванцами и нуждались в родительском участии, а стоило им покинуть отчий дом, как его двери закрылись для них навсегда. Фамильная дача была исключительно царством старого важного Зольтемана, и в ее стенах он чувствовал себя ни как иначе как царь! Только вот не всемогущий: иначе он делил бы трон с царицей.

Друзья советовали ему жениться во второй раз, знакомили и с актрисами, и асфальтоукладчицами, но сердце Николая Зольтемана не поддавалось ни убеждениям разума скрасить одиночество, ни очарованию претенденток. И даже Прасковья Марковна Малевская, с которой много лет назад его связывала крепкая дружба и первая платоническая любовь, на первых порах не заставила его сердце проникнуться идеей женитьбы — ему нравилось одиночество, и одна только мысль, что кто-то кроме него будет шуршать до дому, вызывала у него недовольство. Но совершенно противоположные чувства переполняли его, когда Прасковья Марковна шла с ним под руку по улице — казалось, их провожают взглядами, любуются и завидуют теплым отношениям, и хотелось идти с ней бесконечно.

Николай Трофимович слушал — Прасковья Марковна говорила: щебетала как птичка над разоренным гнездом, но вовсе не плакала и не жаловалась на судьбу.

Вскоре он угощал ее диетическим яблочным салатом с твердым сыром, петрушкой, кинзой и лимоном; безалкогольным освежительным коктейлем и мороженым. Прасковья Марковна сначала отказывалась и, едва взглянув на меню, заявила, что будет пить только коктейль — тех денег, которыми она располагала, больше ни на что бы и не хватило, но Николай Трофимович уверенно сделал заказ на двоих, и ей ничего не оставалось, как согласиться.

Прасковья Марковна ела медленно и с интересом рассматривала фрески, украшающие интерьер кафе, высокие пальмы в глиняный бочках, глянцевый потолок без люстры. Облюбовала она и столы — на каждом стоял торшер, расписанный серебряными иероглифами и лепестками сакуры. Воздух был пропитан ароматами масел, и все располагало к непринужденной задушевной беседе.

— Прасковьюшка, ты даже не представляешь, сколько значила для меня! Со дня нашего знакомства ты стала моим эталоном красоты и нравственности, именно поэтому после твоего отъезда я сравнивал всех последующих знакомых с тобой. Только с тобой! И ты всегда выигрывала! И еще двадцать с лишним лет я хранил в душе твой светлый образ и надеялся встретить такую же необыкновенную девушку, какой ты была, но к тридцати пяти годам с сожалением понял, что таких больше нет.

— Ого-го! Какое красноречие! А раньше ты мне таких слов не говорил!

— Это оттого, что скромный был, неопытный и отказа боялся.

— Сама скромность!

— Ты что, мне не веришь? Я двадцать лет хранил в сердце нашу первую любовь! Потом, правда, меня все-таки поймала в свои сети Светлана — светлая ей память, и я ей сделал предложение. Но на то время мне уже стукнуло тридцать шесть — пора было и о наследниках подумать.

— И ты до тридцати шести лет думал обо мне?! — «Ах, обмануть меня не трудно!... Я сам обманываться рад!» — подумала Прасковья Марковна.

— Да! А ты как быстро обо мне забыла?

— Ну, Коленька, как сказать? Может, я и не забывала вовсе!

Они обменялись пристальными взглядами и рассмеялись.

— Сколько твоей внучке?

— Двадцатый год, — прозвучало с гордостью.

— О! Невеста! А мои орлы еще не женились и внучатами не порадовали: ни один, ни второй. Наверно, в меня пошли. Хотя, нет — старший точно не в меня: до того бестолковый и упертый, что поладить с ним крайне трудно. Я, собственно, ради него и приехал — в гости! И опять убедился, что он хоть и повзрослел, но все такой же безрассудный — встречается с какой-то мадам непонятного возраста, а как посмотрел его выписки из банка, так взялся за голову: развели его со страховкой как школьника, и эта мадам тоже лиса еще та. Куда он смотрит? О чем думает?