Император-отрок. Историческая дилогия

– Милый, милый… А ведь немало времени прошло с тех пор. Гляди, как я постарела!.. – пошутила Маруся и тотчас добавила: – А вот и переулок, что ведет к бабушке.

Они подошли к хибарке старой Марины. Домишко еще более покосился на сторону и врос в землю, да и Марина совсем состарилась; ноги и глаза отказывались служить ей, так что она уже редко куда и выходила.

При входе Маруси и Храпунова в избу старуха даже не узнала их. Впрочем, и нелегко было их узнать в мужицком наряде; кроме того, как Маруся, так и ее муж сильно изменились против прежнего, похудели и осунулись в лице. Однако, услышав знакомый голос Маруси: «Бабушка, милая, вот и мы опять у тебя!» – она признала своих дорогих, нежданных гостей и принялась попеременно обнимать их.

Когда первый порыв радости прошел, они стали советоваться, как избежать беды, как укрыться Храпунову, чтобы не попасть снова в руки Бирона и его клевретов. Избежать этого было довольно трудно, так как у герцога везде были глаза и уши и его сыщики сновали повсюду. Не только на улицах, но и дома было очень опасно говорить про Бирона что-либо дурное: тотчас же появлялись доносы и кляузы.

Решили посоветоваться с Петром Петровичем и остановились на следующем: Левушке с его женою не мешкая выехать из Москвы и поселиться близ Саввина монастыря, в городе Звенигороде, и, если можно, купить там небольшой домишко и завести хозяйство, а старому майору, чтобы не навлечь на себя подозрения, жить по-прежнему одному в своей подмосковной усадьбе Красная Горка.

Марина не захотела разлучаться с внучкой и поехала вместе с ними в Звенигород.

Городок был захудалый, и жителей в нем было немного. Лишь в летнюю пору оживлялся он благодаря богомольцам, стекавшимся сюда поклониться мощам преподобного Саввы.

У Марины на черный день была скоплена порядочная сумма денег, на них она и купила для своей внучки и для ее мужа уютный домик невдалеке от монастыря, с плодовым садиком и огородом и помогла внучке завести хозяйство.

Чтобы не навлечь на себя подозрения, Левушка назвался посадским Иваном Гришиным. Впрочем, и подозревать его было некому: его домик находился в стороне от другого жилья; знакомства ни он, ни Маруся ни с кем не заводили, редко куда выходили, кроме монастыря, и сами никого к себе не принимали, живя совсем особняком. Здесь Храпунов был в полной безопасности, его никто не беспокоил – враги и недруги как будто даже забыли про его существование, и в его домике веяло тихой, мирной жизнью.

IX

Между тем в Петербурге происходило необычайное дело: судили кабинет-министра Артемия Петровича Волынского.

Еще на страстной неделе 1740 года ему неожиданно был объявлен высочайший приказ не являться ко двору в наказание за то, что он отколотил палкой придворного «пииту» Тредиаковского.

Волынский понял, что ему предстоит большая опасность, и бросился к всесильным вельможам просить их заступничества, но для него везде были закрыты двери.

Тогда для решения вопроса о том, что делать, как быть, он собрал у себя совет, состоящий из друзей, в числе которых самыми преданными были Хрущов и Еропкин. Артемий Петрович рассказал им о той черной туче, которая готова над ними разразиться. Судили, рядили и пришли к тому заключению, что ему необходимо увидать императрицу Анну Иоанновну, рассказать ей все и просить ее защиты от такого могущественного врага, каким был герцог Бирон.

– Меня не допустят до государыни, враги зорко стерегут меня, – проговорил Волынский, расхаживая по кабинету.

– Но видеть государыню тебе необходимо, от этого, может быть, все зависит, даже наша жизнь, – заметил Хрущов.

– Да, да, я поеду к ней, расскажу ей о бедствии народа, буду просить у нее суда на притеснителей народа. У меня под руками есть доказательства, и я воспользуюсь ими! – горячо проговорил Волынский.

– Смотри, Артемий Петрович, своею горячностью не испорть дела, – промолвил Еропкин.

– Пришло время, господа, как говорится, все поставить на карту, даже и самое жизнь. У меня наболело сердце, глядя на то, как Бирон и другие немцы властвуют над нами, русскими прирожденными дворянами. Мы находимся у них в подчинении, они делают все, что хотят. Дольше терпеть это нельзя!

– Артемий Петрович, ты слишком громко разговариваешь, могут услыхать, – предупредил Волынского Еропкин.

– Кажется, господа, фискалов между нами нет, – окидывая быстрым взглядом своих гостей, проговорил Волынский.

– Но твои люди? Они могут услыхать.

– Прислуживает нам только один Кубанец, а остальным своим холопам я приказал ложиться спать.

– Кубанец! Да разве ты можешь поручиться за него? – возразил Артемию Петровичу Хрущов.

– Кубанец предан мне, и я сейчас докажу вам это. Гей, Кубанец! – отворяя немного дверь, громко крикнул Артемий Петрович.

В кабинет смелой поступью вошел невысокий, коренастый человек в казацком казакине, лет шестидесяти. Это и был Кубанец, старый слуга Волынского, вывезенный им из Казани, где, как известно, Волынский был губернатором. Он был хитер и пронырлив и казался преданным своему господину, но на самой-то деле и был первым доносчиком на Волынского. Он подслушивал все, что говорилось в кабинете последнего, и старался запомнить то, что приходилось ему услыхать.

– Кубанец, ты ведь предан мне, не так ли? – окидывая зорким взглядом слугу, спросил Артемий Петрович.

– Моя преданность, господин, тебе хорошо известна!

– Да, да, я знаю, верю, но ты должен доказать ее мне сейчас. Видишь ли: мне угрожает большая опасность, даже, может быть, гибель. У меня есть очень сильный враг, который и строит эту гибель, – не спуская глаз с Кубанца, громко проговорил Артемий Петрович.

– Назови мне, господин, своего врага.

– А что ты с ним сделаешь? Он очень могуч.

– Пускай, мне все равно! Для тебя, господин, я своей жизнью не дорожу, – тихо проговорил Кубанец, стараясь избежать взгляда своего господина.

– Спасибо, Кубанец, спасибо, убийства не нужно, и в твоей услуге я пока не нуждаюсь. Ступай! – приказал Волынский и, когда Кубанец, низко поклонившись, вышел, спросил гостей: – Ну, друзья, вы слышали?

– Не верь Кубанцу, Артемий Петрович, не верь! – ответил Хрущов Волынскому. – Слова – вода. Да и не нравится он мне: глаза-то у него уж очень хитрые.

– Хорошо! Чтобы успокоить вас, я стану избегать говорить лишние слова в присутствии Кубанца, буду остерегаться его.

Но было уже поздно. Этот лукавый раб продал Бирону своего господина, продал за деньги, как Иуда Христа.

Враги Волынского – Остерман, Куракин и другие – шепнули подозрительному Бирону, что Волынский ведет под него подкоп. Герцог знал это и прежде, он ненавидел Волынского, а последний платил ему еще большей ненавистью. Бирону во что бы то ни стало нужно было погубить своего врага, нужно было очернить его перед государыней, обвинить в каком-либо преступлении. Но для этого требовались доказательства. Их не было, но их выдумали. Однако эти доказательства были недостаточны, так как походили просто на сплетню. На выручку врагам Волынского явился Кубанец.

Бирон и другие враги Волынского обрадовались этому. Кубанец, по словам историка, был арестован по поводу взятых через него Волынским казенных сумм из конюшенного приказа. На допросе, вместо показания о суммах, следователи услышали от Кубанца неожиданные признания о тайных собраниях и возмутительных беседах в доме его господина. Следователи насторожились: в воздухе запахло лакомой жирной добычей. В тот же день Волынский был лишен свободы, с тем чтобы получить ее обратно в ином мире.

Начались заседания следственной комиссии, наряженной над Волынским. Обвинители сплетали всевозможные вины, к чему самым удобным материалом служили беспорядочные, отрывочные показания Кубанца. Кубанец вписывал в свои донесения все фразы и обрывки фраз, которые, бывало, долетали до его уха во время собраний у Волынского. Следователям легко было выдергивать из этого набора наиболее пикантные словечки, составляя их в такую связь, которая раздувала обвинение до чудовищных размеров. Обвинение разрасталось с каждым новым допросом. Теперь уже не довольствовались первоначальными обвинительными пунктами о том, что Волынский подносил императрице разные проекты «якобы в поучение и наставление»; обвинители доходили до того, что по поводу составленной Волынским родословной Романовых приписывали ему преступный план посредством государственного переворота самому надеть на себя российскую корону.