Император Юлиан

Приск:Он, разумеется, воспарил духом, так как уверовал в то, что человек проходит тот же путь, что и злаки: увядает, погибает и возрождается к новой жизни. Но верна ли эта аналогия? Полагаю, нет. Прежде всего, пшеница, выращенная из зерна, - вовсе не та, что была в прошлом году, и выходит, наше бессмертие находится у нас между ног. Из отцовского семени действительно вырастает новый человек, но это совсем другой человек. Отец и сын - не одно и то же. Отца зарывают в землю, и на этом для него все кончено. Сын же, в свою очередь, когда-нибудь произведет на свет еще одного человека и так далее. Этот процесс, возможно, вечен, но человеческое сознание тем не менее конечно.

Либаний:Ненавижу Приска! Он хуже христиан. В таинства верил сам Гомер. Разве мог Гомер ошибаться?!

Приск:В целом Юлиан в Афинах не совершил ничего, что могло бы вызвать неудовольствие у христиан, хотя о его увлечении философией уже было достаточно хорошо известно. Он был осторожен. Припоминаю, что однажды он даже побывал в церкви.

Иерофанту Юлиан понравился, и тем не менее он считал, что Юлиан обречен. Интересным все-таки человеком был этот иерофант! Впрочем, ты его знаешь, так как именно он посвятил тебя в таинства. Вот кто лучше других понимал: нашему старому миру приходит конец! По-моему, ему даже доставляло удовольствие сознавать, что он в своем двухтысячелетием роду последний. Таков человек: уж если нельзя быть первым, он готов удовольствоваться тем, что он последний.

Юлиан Август

Конец моей чудесной жизни настал внезапно. В Афины прибыл от императора посланник с приказом: мне надлежит немедленно явиться в Милан к Констанцию. Никаких объяснений не давалось. Я воспринял это как приглашение на казнь. Точно такое же приказание получил в свое время Галл. Должен признаться, на мгновение я поддался страху и, шагая в одиночестве по агоре, даже помышлял о бегстве. Не следует ли мне нырнуть в афинские переулочки?
– размышлял я. Поменять имя? Обрить голову? Или, может быть, переодеться неокиником и раствориться в толпе учеников, что бродят между Афинами, Никомедией и Пергамом, и так дождаться, пока обо мне не забудут, решив, что я умер, а посему не представляю более опасности?

Возле библиотеки Пантеона я внезапно остановился и, к немалому изумлению прохожих, воздел руки к статуе Афины на Акрополе. Я молил богиню позволить мне остаться в ее городе, предпочитая немедленную смерть отъезду в неизвестность. Но статуя хранила молчание, и я печально опустил руки. Как раз в эту минуту на пороге библиотеки показался Григорий. Со своей всегдашней кривой ухмылкой он направился ко мне.

– Я слышал, ты нас покидаешь.
– В Афинах ничего не скроешь! Я ответил, что мне не хочется уезжать, но воля императора - закон.

– Ничего, скоро ты вернешься.
– Григорий фамильярно взял меня под руку.

– Надеюсь.

– И вернешься увенчанным диадемой цезарем, государственным мужем в окружении охраны и придворных! Любопытно будет посмотреть, как изменится наш Юлиан, когда он явится нам подобно богу.

– Я ничуть не изменюсь, - пообещал я, не сомневаясь, что меня казнят.

– Не забывай старых друзей, когда наступит твой звездный час.
– Вдруг у Григория выскользнул из-за пояса свиток и упал на мостовую. Покраснев до ушей, мой собеседник его поднял.

– У меня есть особое разрешение, - забормотал он, - выносить книги… некоторые книги… с позволения…

Его смущение меня рассмешило. Ему не хуже меня было известно: в библиотеке Пантеона выносить книги из читального зала строжайше запрещено. Я обещал его не выдавать.

* * *

Добрый проконсул обращался со мною учтиво, но не мог скрыть испуга. Еще бы - для всякого высокопоставленного чиновника такая ситуация крайне затруднительна. Будешь любезен, так тебя впоследствии, чего доброго, сочтут за заговорщика; с другой стороны, грубое обращение тоже может дорого обойтись. А вдруг ты ошибся и перед тобой будущий правитель, который может оказаться злопамятным? Поэтому проконсул старался придерживаться золотой середины. С холодноватой учтивостью он сообщил, что мое отплытие назначено на завтрашнее утро.

Свой последний вечер в Афинах я провел с Макриной. Воспоминания о нем настолько мучительны, что у меня и сейчас не поднимается рука его описать. Я поклялся ей вернуться, если только смогу. На следующий день, едва забрезжил рассвет, я покинул Афины. Я так и не решился бросить прощальный взгляд на парящий в воздухе Парфенон или освещенные первыми лучами солнца бирюзовые склоны Гиметта. Устремив взор на восток, навстречу восходящему солнцу, я с тяжелым сердцем доехал до Пирея и взошел на корабль.

– IX-

Я прибыл в Милан в середине октября. Осень в тот год выдалась сухая, воздух был так прозрачен, что вдали можно было совершенно отчетливо разглядеть голубые силуэты Альпийских гор, отделяющих цивилизацию от варварства, наш солнечный мир - от унылых темных лесов, где обитает злой рок Римской империи.

У самых городских ворот нас встретил разодетый в пух и прах дворцовый евнух; на его жирном лице с множеством подбородков постоянно блуждала глумливая ухмылка. Он не приветствовал меня так, как того требовал церемониал в отношении принцепса, - дурной знак!
– и вручил начальнику охраны письмо от императора. При виде этого письма я начал мысленно произносить первый из паролей, которые понадобятся мне в царстве Аида, но со мной, судя по всему, не собирались покончить на месте. Вместо этого меня отвезли на виллу в предместье Милана и там посадили под арест.

Это действительно был арест, ибо я находился под неусыпным наблюдением многочисленной охраны. Днем меня выводили на прогулку в атриум, а на ночь запирали в спальне. Ко мне никого не допускали - впрочем, в Милане и не было желающих меня посетить, да и я не желал никого видеть, кроме императрицы Евсевии. В услужении мне оставили только двух слуг и двух мальчиков, остальную челядь Констанций забрал во дворец. Труднее всего мне было переносить полное одиночество. Чем быть одному, я был бы даже согласен тогда на общество какого-нибудь евнуха!

Чем была вызвана эта перемена в моей судьбе?
– гадал я. Впоследствии я собрал воедино все факты - дело обстояло следующим образом: во время моего пребывания в Афинах в Галлии провозгласили императором генерала Сильвана. Я убежден, что у него не было серьезных намерений захватить трон, а к бунту его толкнуло только одно: он впал в немилость у дворцовых евнухов.

Как только Констанций узнал об этом, он арестовал меня из опасения, что я воспользуюсь смутой в Галлии и подниму восстание в Аттике. Как позднее выяснилось, меня еще не успели привезти в Милан, а из Кельна уже пришло известие о кончине Сильвана. Удача в междоусобных войнах, всегда сопутствовавшая Констанцию, не изменила ему и на этот раз.

Смерть Сильвана не решила, однако, другой проблемы: что делать с Юлианом? Меня посадили на вилле под арест, а во дворце с новой силой вспыхнули дебаты о моей судьбе. Евсевии жаждал моей крови, императрица была против, Констанций держал свое мнение в тайне.

Несколько раз я принимался за письмо Евсевии с просьбой о заступничестве перед государем и о позволении вернуться в Афины, но так и не решился его отослать: подозрительность Констанция, граничащая с болезненной мнительностью, была общеизвестна. Он непременно проведал бы о переписке между его супругой и возможным преемником, и это возбудило бы у него недоверие к нам обоим. Жизнь показала, что я поступил мудро.