Инга. Мир

— Ты, — сказал слабым голосом, отмахиваясь от пристального взгляда. И неуверенно засмеялся. Белая клочкастая коза, гремя помятым колокольцем, спустила ноги с кривого ствола, топнула и пошла продираться в поросль кустов, махнув на прощанье лоскутом облезлого хвоста.

— Ко-за, — пояснил себе Леха, кивая и стыдясь, вот же — драной козы испугался, — коза-а!

И умолк, раздумывая, если коза, чего ж она орала так. Так противно, как…

Не нашел слова, и тряхнул головой. Та была тяжелой, но ясной. И в этой ясности железным колом торчала пустота. Сглатывая и морщась от боли в поцарапанном запястьи, потирал его пальцами, думая и вспоминая. Заснул. Где-то, где ночь была, заснул. И… и… проснулся, вот. Тут.

Над головой шуршали пересохшие листья, зеленые, но будто вырезанные из жести. За густым кустарничком гремели жестянками колокольцы, и изредка мемекали козы, топоча.

Леха поднялся, с раздражением ощупывая закостеневшие на коленках штаны, в паху отсыревшие. Дернувшись с испугом, поднес к носу влажную руку. Понюхал с облегчением. Вода. Мокрое — просто вода, черт и черт, ну и хорошо. Да что вообще?.. Нажрался, что ли? Так никогда раньше, чтоб память терять, не было. Ржал всегда, потешаясь над теми, кто упивался и не мог утром вспомнить, чего творил. Гордился, сколько ни всосет, а голова все равно ясная. Она и сейчас ясная.

Вот я. Вот сраное дерево, в балке. Сливы дурацкие на нем сморщенные торчат из листьев. Наверху козы. Тоже дурацкие, с желтыми бесстыжими глазами. С облезлыми жопами. Фубля…

А вот…

Он шагнул к плавному подъему, заросшему суетой кустов, отвел ветки. Вот его байк, лежит на боку, вроде целый. Нагибаясь, поднял машину и поволок наверх, пыхтя и злясь. Со лба на брови медленно побежали капли пота, стекли на ресницы, и от них защипало глаза.

Наверху стояла жара, бродили по желтой степи козы, и сидел старым камнем на камне пастух в брошенном на плечи рваном плаще. Смотрел в сторону, невидимым под обвислой панамой лицом.

— Эй, — сказал Леха, топчась и держа мотоцикл, — эй, ты!

В сотне метров от балки зигзаг белого асфальта прикрывали высокие кусты чертополоха на обочине. Вдалеке справа, за дорогой торчала черная с рыжим коробка реактора. Он выдохнул с облегчением, ну хоть ясно, где застрял.

И переводя глаза на пастуха, увидел медленное движение плеч, волочащее по траве раскинутые полы плаща.

Во рту пересохло и сердце вдруг, так странно и почему-то очень знакомо распухло, как будто оно утопленная собака, раздувается, поднимаясь из воды, к самому горлу. Собака увиделась так четко, горло пискнуло, пытаясь освободиться от ленивого пузыря, подпирающего снизу. До тошноты.

Он повернется, стукнуло в голове и застучало мелко, переходя в тряску. Повернется. Покажет лицо. А оно. Оно. О-но…

Леха вывернул мотоцикл, спасаясь от медленно выплывающего демонского лица, навалился, задирая ногу и всхлипывая. И почти умерев от нетерпения, наконец, услышал родное, знакомое рычание. Рванул и поехал к дороге, виляя и выравниваясь.

Пастух опустил руку в рваном рукаве, с удивлением глядя вслед странному всаднику, что выдрался вместе с черным мотоциклом из зарослей, окликнул его и вдруг помчался, выкрикивая и отворачиваясь.

На городской окраине Леха поехал медленнее, осторожно разглядывая обычные улицы, обычные дома, сонные в полуденном зное. Редкие фигуры прохожих, что не торопясь брели к променаду, таща надувные круги и цветные матрасы.

Нормально все. Город. Лето. Сейчас в отель к Абреку, в душ, что ли. И поспать. Вечером на дискарь. С братвой. Пивко.

Ясная и злая голова на слово «поспать» ухмыльнулась. И Леха поежился, вдруг представив, что спать никогда не захочется. Как вот сейчас. Ну, пусть болела бы, что ли! Или мутная была. Что за херня — трезвая ж голова, а где все, что было? Как это — заснул? И проснулся. С козой этой.

У раскрытых ворот поставил мотоцикл, зашел, расправляя плечи и оглядываясь на сонную пустоту. А фиг с ним, решил, вспомню потом. Сейчас попить бы.

В двери ресторанчика показалась девушка в сборчатом мини-платье, улыбнулась, сбегая со ступенек. Леха нащупал спинку стула и сел, сглатывая и отводя глаза от мелькающих загорелых коленок. Голые. Голые ноги, и там дальше, если она подцепит руками свое дурацкое платье, начнет его стаскивать, из-ви-ва-ясь и вы-рас-тая…

— Тебе пива, Лешенька? — девушка наклонилась, показывая в глубоком вырезе смуглую грудь.

Леха молчал, старательно отворачиваясь. Она кивнула и побежала обратно, стуча невысокими каблучками. Он напрягся и резко обернулся, дернув рукой стол. Смотрел в стройную спину, с прыгающим темным хвостиком волос. И когда она, услышав скрежет стола по плиткам, стала поворачиваться, застонал, вскакивая. Быстро пошел, прихрамывая, наружу, спиной чувствуя, она поворачивается. И сейчас… покажет, что там у нее вместо лица.

Девушка озадаченно послушала, как за воротами рыкнул и взревел мотоцикл. Уже не торопясь, снова ушла в двери, за которыми переговаривались поварихи, гремя по плите посудой.

А Леха ехал по улице, сжимая губы и испуганно отворачиваясь от голых спин. Они все прячутся. Прячут от него лица. Но если посмотреть, то начнут поворачиваться. И он увидит.

Навстречу шел парень, сверкал зубами на обычном человеческом лице, болтал с подружкой и, вдруг, вытаскивая их пакета темную пластиковую бутылку, отсалютовал байкеру с перекошенным лицом, хлебнул, вытирая губы. Отскочил, когда тот, зажмурившись, пронесся мимо, удаляясь в сторону городской окраины.

* * *

К вечеру этого дня четверо вышли из желтой маршрутки, вытаскивая и ставя на обочину пыльные рюкзаки.

Олега смеялся, подталкивая Нюху, а та, мрачнея, упиралась, держась за его локоть и прячась за широкую спину.

— Вива нас ждет, Нюха, Вива великолепная. Сказала, ей очень интересно на тебя посмотреть. Что? Не слышу.

Инга выразительно посмотрела на сына, и взяла за руку Горчика. Тот тоже слегка упирался, но спохватившись, пошел рядом, поднимая лицо к верхней улице, где на террасе двухэтажного дома, увенчанного смешным скворечником олеговой конуры, маячила возле перил тонкая фигура.

Позади тихо препирались ребята.

— Вовсе нет, — бормотала Нюха, — ну да. И что? Конечно, боюсь, она вон какая.

— Какая? — смеялся Олега.

— Ну… И — вообще.

— Очень ясно выразилась.

— Ну тебя.

Саныч ждал внизу. Кашлянув, пожал Горчику руку, принял от Инги огромную связку сушеных бычков и обиделся, шурша серой гирляндой:

— А своих у нас нету. Мало половили вроде.

— Это азовские, — ответила Инга, направляясь к старому дереву, и присела на корточки, вынимая из коробки пищащих котят, — все целы, сыты? А где блудная мать-перемать?