Инга. Мир

Опираясь на руку, он замер, приводя в порядок мысли и сны. Ей нужно будет все рассказать. Все, кроме тех пяти первых лет, про них — никогда, даже если попросит. А вот про Москву, и про Азов. Про горластую Лизавету и летних лерочек-королевочек… Иначе она измучается, если вдруг он что-то скажет во сне. Или ошибется, говоря с ней. Он ясно и сильно представил себе, как называет ее — Ленка. И на лицо Инги ложится черная тень. Такая, какая вечером легла на его сердце, когда вошел в комнату, где они свалили свои вещи, еще днем, и как-то все время была суета и не до размышлений. А вечером вошли вместе. И она села на свежезастеленную постель, поднимая к нему лицо, полное любви и — страха. Он понял, потому что, пристально глядя на широкую тахту, подушки, пододеяльник в мелкие синие цветики, сам медленно и тяжело подумал — тут, прямо тут, наверняка были другие. И мучаясь тем, как она смотрела, ожидая вопросов, уже покорно готовая к ним, мысленно дал себе затрещину. Ты стал дураком, Горчик, думал, садясь рядом и обнимая неподвижные плечи, а был когда-то в тыщу раз умнее. Когда приехала она к тебе, на раздолбанной электричке, и вы оба знали, наступило ваше время, которое нужно сберечь и не испортить. «Мы были детьми», возразил себе, целуя ее в глаза, щекотно моргавшие ресницами, «что там было вспоминать, чем упрекать». Но, укладывая ее навзничь, и стягивая трусики, сам, чтоб она снова, как тысячи раз в его воспоминаниях, послушно подняла одну ногу, потом другую, возразил себе — было. Уже тогда было чем упрекнуть, но детская мудрость спасала их.

Он ничего не спросил вечером. Зная, что не удержится, после все равно спросит, и она, не умея врать, расскажет или промолчит. Ну, что же. Такая нам жизнь. Но — потом, утешал себя, входя и теряя голову от ее запаха, такого горячего, зрелого, от ее движений и того, как закусывает губу, закрывая глаза и тут же открывая их снова — видеть его, над собой.

Как бы не опоздать с этим потом, грустно напомнил о себе ушедший сон, такой ужасно реальный.

Инга вздохнула, просыпаясь и поворачиваясь. В полумраке заблестели глаза. Темные руки поднялись, трогая его скулы и лоб. Он вздохнул коротко, отбрасывая все-все, мысли и опасения. И подчиняясь, медленно лег навзничь, широко раскрывая глаза, чтоб ничего не упустить, ни ее лица, обрамленного черными на белеющем фоне потолка волосами, ни тайного блеска глаз, ни просто потолка, когда лицо исчезло, а она нет, оставаясь на его груди, животе — касаниями и дальше, дальше…

Сжал зубы, чтоб не заорать, и про себя повторяя громче, чем самое громкое: Михайлова! Ми-хай-ло-в-а-а-а!

Обнял, укладывая ее лицо плотно к своей щеке, застыл, пока она, тихо смеясь, слушала, как гремит сердце, прижатое ее грудью.

— Оххх, — шепотом сказал Горчик, — о-о-о…

И через мгновение смеялись вдвоем, этому, нюхиному слову, внезапно свалившемуся на них.

— Ты хочешь? — спросил счастливую Ингу, — ты, я хочу, чтоб ты, тебе…

И замолчал, остановленный коротким шумом у входной двери.

Инга скатилась, натягивая на них легкое покрывало. Приподнялась на локтях, всматриваясь. Горчик ошарашенно уставился на полуоткрытую дверь, в которой маячила бесформенная тень, скалясь кривыми зубами размером с кулак и мигая черным глазом на белой морде.

Инга сказала сердитым шепотом:

— Оум? Ты что? — быстро села, держа покрывало у груди, — случилось что?

Олега кашлянул и промычал что-то, торча в дверях. Сказал вполголоса:

— Не. Извини. Я думал, спите.

— Ты чокнулся? Чего лезешь, ночью, еще в Роджере своем!

Горчик откинулся на подушку. Олега ступил внутрь, запахиваясь в черный флаг с огромным черепом. Шлепая босыми ногами, пробежал к столу и зашарил там, роняя на пол какие-то мелочи.

— Я не смотрю. Да щас я. Быстро. Мом, тут флешка была. Ну, твоя, с музычкой.

Мягкий свет ложился на драпированный флаг, заставляя череп кривиться и подмигивать глазом на заднице мальчика.

— Нет, ты смерти моей хочешь! А если мы, возьмем и явимся к вам, пока вы там с Нюхой своей? Мотай отсюда!

— Нашел уже. Ухожу.

Он поднял руку и поскакал обратно, путаясь во флаге и чертыхаясь. Уже за дверю внятно добавил:

— Нюха эта ваша. Мне, что ли, надо, то она там… чудо в панамке.

Двое, сидя в постели, слушали, как шлепает по ступеням, и они отзываются на каждый шаг. Вот споткнулся, прогрохотав, сказал смачно несколько слов. И закричал сдавленно вверх:

— Да несу уже!

— Олеженька? — послышался с террасы обеспокоенный голос Вивы, и Инга схватилась за голову.

— Поколение мимими! На всех же плюют, а? Наша, значит, Нюха. Наша! Сережа, извини, пожалуйста. Я ему утром… Не поняла, ты чего ржешь? Да ну вас всех.

Горчик обхватил руками сердитую поясницу и уткнулся лицом, чтоб не захохотать в голос. Инга поерзала, нащупывая его голову, дернула за ухо.

— Кусаешься. Перестань. Ну что я, неправа, что ли? Мог бы подумать сперва. Он. И ты тоже. Всех перебудили со своей Нюхой.

— Нашей, — поправил Горчик, садясь рядом.

Сидели, обнявшись, прислушивались к неясной тихой суете снаружи, за полуоткрытой дверью. Вот по лестнице снова кто-то сбежал, тихо шлепая босыми ногами. Зашептались, споря и препираясь. А потом заскрипела калитка, врезанная в ворота.

— Ушли, — сказал Горчик, — все, ушли. Спим дальше, ляля моя. Или расхотела? Смотри, какая луна. Помнишь, на обрыве, сидели. Такая же была луна.

— Пойдем смотреть? — Инга коснулась губами его виска, и закрыла глаза, чтоб касание сильнее осталось в памяти. Какой же он, ох, какой же… А вдруг испугается? — Она все время хочет его целовать. Трогать. Держаться. Как тогда, на обрыве. Он встал и протянул руку. Там, далеко тихо играла музыка, не помнит какая, но — для них. И она поняла, подошла и вложила свои пальцы в его ладонь. Черная степь, звезды, монета луны, белая, и серебряная внизу вода. Запах полыни. Счастье.

Музыка играла. Негромко и вот — чуть громче, будто приближаясь. Инга повернула горящее лицо к распахнутому окну.

— Слышишь? — шепотом спросил Горчик, — ты слышишь?

— Да…

Он встал, натягивая трусы. Поднимая Ингу, нашарил сложенную на стуле простыню, встряхнул, заворачивая ее подмышками. Она, подхватывая концы, стянула их на груди. И первая вышла, тихо поднимаясь по лестнице на террасу, где у перил стояла Вива, кутаясь в халат. Кивнула, когда двое подошли, становясь рядом.

Под спящей улицей, испятнанной редким светом фонарей, и под тупичком другой, нижней, стелилось, белея, ночное шоссе. И за ним, под небольшим спуском, в свете лампы, которая горела на изгибе крепостной стены, на маленьком пляжике у темной воды, стояли две фигуры.

— Пьет из реки, смотрит с холма, Ищет в песке ночную звезду

Пел негромкий голос мужчины с серебряным горлом, а девочка, что родилась позже, чем слова, спетые о ней, стояла на песке, долгая красивым телом, с волосами, стекающими по плечам к пояснице, и рядом лежало сброшенное легкое платье.

— Ту, что с небес упала вчера; В жарком песке медленный день…

Мальчик послушно повернулся, позволяя тонкой руке стряхнуть намотанный на него смешной черный флаг с белой оскаленной рожей, и тот лег поверх платья.

Он не умеет танцевать, мой любимый Оум, стесненно подумала Инга, а по локтям бежали мурашки, заставляя пальцы стискивать холодный поручень перил. И когда кинулись к животу, поднимаясь и холодя сердце, поняла, там все правильно.