Инга

— А чего ж не пойти. Скажи, придем. Завтра.

Стрижи летали все ниже, резали воздух топорами крыльев, приближали к лицу горошины черных глаз и те становились огромными, как шары. Горчик уставил в небо травину и ткнул. Засмеялся, когда гигантский стриж, уколотый в глаз, раззявил пасть-пещеру и крикнул, громко, как годзилла какой в кино.

Пять дней еще. И козел бородатый уедет. Ну, святое дело, может еще позвонит пару раз, ах, моя муза, ах, девочка с поселка. Как вон матери звонят ее летние хахали. А потом она ему станет названивать. Сперва каждую неделю. Потом, когда нарвется на бабский голос в трубке, разок в месяц, и уже с Судака, чтоб никто не знал. А к лету забудет. И отлично. Пять дней. Скорее бы. Сегодня пройдет, завтра вот Танька. Останется — четыре.

— Чето трава слабая, — пожаловался Сапог и худой молчаливый Мишка кивнул, соглашаясь.

Валька встал, отряхивая обрезанные выше колена старые джинсы.

— Пошли, что ли? Вечером на дискарь слазим? Горча, ты как?

— Идите. Тут побуду еще.

Ленивые голоса удалялись, вроде их заметали густые ветки. Горчик сел. Воздух постепенно темнел, надо конечно, пойти бы чего пожрать. И скалу почти не видно. И что вообще происходит-то? Тоже мне, счастье, Михайлова, с первого класса он ее знает. Толстая, как кирпич (была, поправился тут же). Черная. Даже зимой, вроде татарка какая. Губы, как у негритоски.

Вспомнил, как во втором классе ее поднимала Анпетровна, и Михайлова, глядя на училку, послушно перечисляла, кто на перемене напакостил. Конечно, главная фамилия — Горчичников. Ох, он взбесился тогда. Получила по первое число. Ревела да, когда книжки свои из болота вылавливала. А на другой день, зрасти вам, опять тоже самое. Он конечно, снова пацанов подговорил, уж очень был возмущен, вот же шестерка растет. И снова слезы, снова домой пошла, в руке портфельчик свой тащит, а с него капает.

На третий раз Горчик как-то не понял ничего. Ведь никакого ей толку, одно горе. А все равно — спросят, рот открывает и рассказывает, а у самой уже губы трясутся и глаза мокрые. Удивился и конечно, еще раз поучил.

Вспомнив, как горел справедливым негодованием, тыкая кулаком куда там пришлось, и, пиная ногой растрепанный портфель, Горчик поежился и выругался вполголоса. Вот же дурак. Ну и ладно б дурак, но носился же со своей дуростью, типа ах она скотина мелкая. И только когда встала и в ответ на вопли училки уже ничего не говорила, а в хмуром лице — такое облегчение, тогда он подумал, да что-то тут не так.

Как ее бабка Вива орала на Анпетровну, он не слышал. Прям, до сих пор жалко. Это потом дежурная Светка Паланчук рассказала, ой что было-то, ой, она ей кричит, моя девочка, она ни слова соврать не может, ой вы ей всю психику попортите, педагог вы такой.

Горчик не поверил, конечно. Ну как это — ни словечка не соврать. Лежал дома, смотрел, как за окном качаются колючие шарики платана, думал. Мелкий, а думал, и хорошо, а то сейчас вообще не знал бы куда деваться от стыда — воевал с девкой. Думал, а сам сможет ли? Прикидывал. И получалось, с утра встает и сразу врать. И мать врет, и батя, когда звонит раз в год, тоже конечно, привирает. И в школе та же фигня. Ясно, почему она одна все время. Кому надо, чтоб она потом по первому вопросу все и рассказала.

На другой день Анпетровна, та еще сволочь, подняла ее и сказала громко, на весь класс:

— С нынешнего дня, Михайлова, по просьбе твоей бабушки, я тебя ни о чем спрашивать не буду. Раз ты у нас такая… такая вся че-естная.

Сказала так, вроде это какая гадость, и на всех поглядела. И все, конечно, стали ржать и пальцами в Михайлову тыкать. Та голову опустила, красная вся, буряк буряком. На перемене отошла и стояла у подоконника, одна совсем. А девки собрались в кучку, хихикали и на нее смотрели, и снова шептались и хихикали. По уму надо было тогда еще оттаскать за волосы, ту же Паланчучку, и Пестиху тоже. И Кривуху. Но мелкий был. И не верил все равно. Потом поверил…Потом привык. И она вроде привыкла — одна. Самостоятельная такая. Его только обходила десятой дорогой, ну ясно, боялась. А еще портфель этот…

Горчик вздохнул. Все равно никто не видит, как он тут. Сидит. Типа волосы на себе рвет. Это уже после было, в четвертом. Он тогда уже давно не вспоминал, но вдруг прям как дернуло что-то, каждый день — видит и сразу, как она идет, малая совсем, а с портфеля вода грязная капает. А тут еще кино показали. Там после школы девка идет, а пацан типа за ней, и хоба, портфельчик забирает, и она такая ах, держи, и идут дальше, он два портфеля несет, а она рядом. Прям, как летом, когда приезжие козлы за телками таскают всякие зонтики и коврики. Ну, они ясно зачем таскают-то. Расшаркаешься так, и глядишь, к ночи уже по еблавочкам сопят парами. А тут, в кино, такие же вроде как свои четвероклассники. Горчик когда смотрел, сразу понял — вранье. Попробуй понеси кому портфель. Засмеют. И девку после загнобят, ах цыца какая. Да еще не такими словами ж.

И вот именно от невозможности в жизни такого, у Сереги Горчика и случился в сердце поворот. Он просыпался ночью и думал.

А что, ну раз вранье в кино, но если сделать самому, оно же будет тогда — правда? И тогда получится, он — Серега Горчик, худой южный пацан, сделал такое, что никто не узнает, но оно — правильное. Как будто у веревки расхлестались концы, а он поймает и свяжет. Чтоб не развалилось и не посыпалось.

Конечно, в свои почти одиннадцать хмурый мальчик, с прицельно узкими глазами, что уже стоял на учете в детской комнате милиции, не мог словами точно объяснить самому себе, что это за веревка, которая так ясно видится ему в темноте, когда ворочается он и не спит. Но видение приходило и приходило. Мучило. Пока, наконец, не пришло ясное решение, сказанное не словами. Мужик ты или нет, с упреком шепнул сон уставшему мальчику, чего мечешься, если думаешь — правильно, пойди, и сделай.

И он сделал. На виду у всех догнал после уроков. Она услышала шаги, и испуганно пошла быстрее, колотя портфелем по ноге.

— Слышь, Михайлова, — негромко сказал, догоняя.

И нагибаясь, схватил портфель за ручку, рядом с ее горячими пальцами.

А она, не останавливаясь, рванула к себе. И стояли так, тянули каждый к себе, наверное, целую вечность. Пока не закричала, звонко и сердито:

— Пусти! С-скотина…

И он отпустил, от неожиданности резко. Девочка пошатнулась, отвернулась и ушла, он видел по спине, и быстрым локтям, хотела побежать, но сдержалась.

— Да и ладно, — сказал в спину.

Отворачиваясь, увидел небольшую толпу у крыльца — ржут, стоят. Быстро пошел обратно, улыбаясь, чтоб не поняли и не свалили. И они хохотали, над ним, тыкали пальцами. Тогда он сгреб за шею отличника, Петечку Мальченко, измочалил его с диким наслаждением. Его уже держали, а он вывертывался, чтоб еще и еще раз попасть по ребрам скрученного на травке орущего Петечки.

С тех пор в сторону Михайловой не смотрел. До этого лета.

Горчик усмехнулся, кусая травину. Лежа, вытянул руки вверх и завязал ее узлом, тянул, пока не порвалась, повисла, щекоча нос.

— Паздравляю вас соврамши, Сергей Иваныч.

Не смотрел, как же. Лежит и снова врет себе. Как дурак. Как все.

В седьмом все девчонки будто с ума посходили, когда вернулись с каникул, и на первых уроках физкультуры собирались на облезлой лавочке маленького стадиона, прижимаясь друг к другу плечами, разглядывали мальчиков и хихикали, краснея. Садились прямо, показывая маленькие груди, обтянутые хлопчатобумажными одинаковыми футболками, закидывали ногу на ногу, поправляя волосы. И следили, как бегают по полю пацаны, доигрывая последние десять минут сдвоенного урока. На него показывала пальцем Анжелка Грабец, крупная, белесая девица с нахальными светлыми глазами. И закатывая их, облизывала тонкие губы розовым языком. Девочки хихикали, придвигаясь ближе и слушая.