Инга

— Ты опять не пообедала, — расстроилась Инга, — горе с тобой, ну хоть бы яичницу сделала, разве ж можно одним каркадэ питаться? А еще Петр сказал, от головы помогает харроший кусок мяса. Чтоб его зубами грыммзз…

— Инга! Сядь, пожалуйста.

Та села, положив на скатерть темные руки. Послушно-послушно. Неудержимо улыбалась, глядя на Виву.

…Она вся в надеждах, Господи, совсем ребенок. Думает, поступит и будет там с ним, рядом. Планы. И странно, но это не кажется смешным или жалким.

— Детка. Ты пришла и у меня не болит голова. Так удивительно, я недавно это заметила. Это не в переносном смысле. Так и есть.

— Вот. Значит, у меня получится! Буду врач. Лечить травами. Ба, это счастье, счастье.

— А этот Сережа? Ох… так ты его картошкой потчевала? А я ленива, и не встала поглядеть.

Но внучка ничуть не встревожилась скованному вопросу, замотала лохматой головой, закидывая руки и потягиваясь.

— Он так. Друг. Ба, я о нем все знаю. С ним нельзя. Потому что ходит по самому краешку и разве я его спасу? Только сам если. А влюбляться в него — и вообще нельзя, ну и я же не его люблю, ты забыла, что ли?

Какой жестокой может быть правда, думала Вива, глядя на счастливую внучку. Хорошо, что быстрый и злой Сережа Горчик не слышит ее слов. Это просто мысли, которые есть у всех, только ее странная девочка проговаривает их вслух. И они тяжелеют на глазах, обрастают острыми краями, становятся камнем, что может утянуть на дно. Как она сумеет там, в Москве, если уедет? Все снова — новые люди, и ее правда, о них и о себе.

— Детка, ты меня успокоила. Только Сереже не говори, таких слов. И вообще не говори с ним. Мне через три дня на работу…

— Я с тобой.

— Не поняла. Куда со мной?

— После школы буду работать, ба. На полставки или там на треть. В оранжерее. Если возьмут. Мне нужны специальные знания. Раз. И через год на билет деньги. Два. Потому что на маму надежда не очень.

— Инга, год последний. Ты справишься ли? Экзамены. Аттестат.

— А ты хочешь, чтоб я болталась по набережной с Серегой Горчиком? — Инга рассмеялась испуганному лицу Вивы, — да шучу я.

— Не хочу, — тут же отбросила сомнения Вива, — поговорю с директором, да.

— За это будет тебе сейчас жареная курица. Хочешь?

Девочка поцеловала бабушку в щеку. И исчезла в доме, хлопая в кухне дверцей холодильника. Вива снова положила руку на спину дремлющего кота. Ну вот, все само как-то и разрешилось. А голова и правда, не болит, перестала.

На веранде маленького дома, у стены на газовой плитке жарилась курица, разделанная на куски, шипела и брызгала горячими мелкими каплями.

А Петр, свалив в своей комнате на стол альбом и небрежно прислонив к стулу этюдник, валялся на кровати, закинув руку за голову и мрачно глядя в потолок. На столе, укрытом цветной скатеркой, лежали россыпью акварели, такие же цветные, и, он поморщился, перебирая в голове их одну за другой — не то, все не то! Хотя, конечно, народу понравится. Ярко, красивенько, зелено-сине, с беленьким и красненьким. Все есть, для глаза. Нет только того, что чувствовал сам, когда смотрел, быстро переводя взгляд с рисунка, что проявлялся на шершавой бумаге под его рукой, на девочку, сидящую у края вод. Или — стоит, трогая пальцами крепкой ноги воду, пожимается, обхватив локти ладонями…Смеется, поднимая из мелкой зеленой воды мокрое лицо.

… Когда был там, рядом с ней, улыбаясь, слушал болтовню, любовался яркими глазами, меняющим цвет — задумается над его вопросом, они темнеют, засмеется и вроде по капле вливается в черные зрачки солнце, — там казалось — вот, вот оно пришло снова, пробежало по спине холодком, кинулось в локти и оттуда в кончики пальцев, и остается лишь послать поток, выплескивая его на лист, мучаясь от восторга перед необъяснимостью. Но после смотрел на то, что получалось. И на нее — живую. И понимал, не сумел. Опять не сумел, как все последние годы, наполненные тяжелыми выяснениями отношений с Натальей, какими-то проходными романами, что по ощущениям похожи были на блестящие комки грязи на подошвах, издалека блестят, и после тянут за ноги, не давая идти. Идти. Даже и не лететь.

Он согнул ногу и положил на нее другую, покачал, разглядывая коричневый загар, пошевелил пальцами.

… А как понадеялся! Дурачина-простофиля, из книжек вдруг припомнилось это все — аскеза, отшельничество, ах, буду рядом с чистым — и сам чист. И придет Боженька, с наградой за чистоту, на тебе, свет Каменев, возвращаю отобранное, то, что ты, дурья башка, думал, навечно тебе дано, всегда с тобой будет. Помнишь, Петруша, как в мастерской размахивал рюмкой, косил глаза, разглагольствовал, о том, что талант и умение оно, как на велосипеде, раз научился, после уже не забудешь. Помнишь, как топил в себе эти приступы восторженного холода, когда все кричало в сердце — пиши, быстро, все бросай и пиши, не подымая головы. Но так не вовремя. То заказ хороший, то Лилька болеет и деньги нужны. То увлекся этой, с которой поехал, как же звали ее? Томочка? Нет, Танечка. Даже имя улетело, а ведь столько всего накрутил, изоврался весь дома, лишь бы себе неделю в Прибалтике отвоевать, а там вышел ли хоть раз на пустынное побережье, под серый длинный ветер на блестящий песок? Вышел да. Когда с Томочкой-Танечкой поругался, удрал из гостиничного номера, и ходил, ничего вокруг не видя, кроме своей злости.

В комнате стояла жара, давила на лоб и виски, по ребрам сбегали неприятно щекотные капли пота. Петр медленно сел, оглядываясь и прикидывая, как устроиться получше. Весь день на жаре, в нестерпимо сверкающем августе, с девочкой, которую не победил по-мужски, чтоб хоть на короткое время почувствовать себя снова на коне, опять победителем. Лимонад за красным столиком, хлопающая на ветру маркиза, легкая тень под скалой, где кривые какие-то елки. Устал.

Со двора доносилось мурлыканье, Тоня ходила туда-сюда, напевала модный шлягер, путая слова. И не уйдет никуда, торчит во дворе, в тени густой, будто пластмассовой от зноя, виноградной листвы. Сверху, расталкивая резные листья, вываливаются, повисая, пирамидки зеленых ягод, еще мутно-непрозрачных, неспелых. Жалко, уедете, Петр Игорич, посетовала хозяйка раз сто, и виноградику моего не поедите, он только в сентябре и созреет. Хороший виноградик, белый мускат, не ягода — мечта. И Тоня щурила небольшие, жирно накрашенные поплывшей тушью глаза, пряча их за валиками щек. И невидимые почти, узкие глаза зорко следили, провожая квартиранта, куда он, туда и Тонин внимательный взгляд. Нет, баста, никаких больше маленьких поселков, никаких комнат в хозяйкиных домах. И вообще…

Сидя на кровати, поднял руку, привычно пощипать короткие завитки бороды, и опустил, хмурясь. Еще эта борода. Кризис среднего возраста, что ли?

Утром, когда подстригал, разглядывая себя в зеркале, то совсем уже собрался к чертям ее сбрить. Целую минуту представлял, как раскроются яркие Ингины глаза, увидит — обещал и сделал, и может быть после этого ему будет легче… ее…. Но, держа у щеки бритву, подумал вовремя — черт и черт, морда загорелая, подбородок будет белый, смешной. А через день уезжать. Выдохнул с облегчением и убрал станок.

— Даже глупостей наделать ты разучился, Петр Игорич, — резюмировал вполголоса и снова напряженно задумался.

В чем же дело? Почему тупик, откуда? Где то блистательное прошлое, когда любая вещь толкала тебя под локоть, буквально — любая. Угол стола с завернутой старой газетой, нитка бегущих капель из водостока, рваное отражение в грязной сверкающей луже. Холодела спина, стучали виски, и все превращалось в фирменные, узнаваемые каменевские мазки — щедрые, летящие, безоглядно смелые. Они и сейчас такие. Мир огромен и не хватит жизни, чтобы весь его пересказать фирменными, каменевскими… Но он-то знает, внутри, мерно зафырчав, давно включился конвейер. Можно, конечно, врать себе, как давно уже врет всем, и миру врет тоже. Да и себе врал, чего уж. Пока не встретил эту малявку, школьницу, да ее всего шестнадцать лет назад не было на земле, она вообще не имеет права что-то менять в нем, не доросла. Но вот поменяла, признайся хоть себе, попробуй быть честным. Как это делает она.

Сначала ему казалось, и хватит, этого юного обожания вполне хватит, чтоб возвыситься, почувствовать себя полубогом, как раньше. Склониться к ее любящему лицу, оберегая, чтоб видела, как милостив может быть полубог. Но его милость превратила темное загадочное лицо, полное страсти, в обычную счастливую девичью мордочку. Ей, оказывается, хватило того, что он будто старший брат. С невинными вполне поцелуями и объятьями. Она с ним в безопасности. И теперь нежится она, не он. Будто ребенок, что вертится на отцовских руках, трогая листья и предметы, спрашивает, слушает, заливаясь счастливым смехом. Разве этого он хотел от смуглого лица с глубокими глазами античной страдалицы? От быстрого тела, такого взрослого в своей непоколебимой невинности. Там в пещере подумал, да она такая же. Как прочие. Задрожала, прикрывая тяжелыми веками глаза, выгнулась, обмякая в сильных руках. Думал, это начало. Шаг за шагом, пока он будет рядом — изображать из себя старшего брата, она станет сгорать, приближаясь сама, трогая лапкой и замирая, лукаво проверяя — отзовется ли. И если нет, нужно сделать еще один шажок и тронуть еще раз. Теплее, еще теплее, откровеннее… Это Наташка так кричала, когда ревновала его к первым, к девочкам, которых писал. Не видишь, что ли, кричала, и хватала на руки ревущую Лильку, она уже начала, трогает лапкой. Ходит кругами и трогает. А он смеялся, довольный, купался в женской любви. Женском внимании.