Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Блонди Елена

Шрифт:

— Черт! — встал и заходил по комнате, вытирая пот, выступающий на груди, — черт и черт!

Только сейчас подумал, сейчас дошло. Эти, почти ровесницы Инги, что трогали лапкой, часто дышали, закрывая глаза, клонились к нему, когда подходил, мягко поправляя руку или выставленную ножку, и они, наверное, врали? Если при созревшем женском теле, ей — девочке хватает просто влюбленности, почему он решил, что в этом она тоже странная и особенная? Девчонки, студентки, каждой было что-то нужно. Кому-то статус любовницы столичного художника, кому-то спасение от скуки и походы в пафосные кабаки, поездки, а кому-то — замолвить словечко в институте… А эта — просто

не врет.

— Приятные открытия…

Нет, попытался убедить себя, отражаясь по пояс в зеркале у двери. Я молод, красив. Широкие плечи, хороший торс, бедра сильные, ноги прямые. Ну, тридцать девять, да. Девочке-то соврал, убавив пару лет.

Он криво улыбнулся отражению.

Но помнится, пятнадцать лет тому был точно такой же! Абсолютно такой! А легкая седина, еле заметная, нитками, даже прибавляет шарма. Так думал еще вчера.

В дверь деликатно постукали.

— Петр Игорич… Вы ужинать будете ли? Или позжее сделать?

Антонина топталась в коридорчике и, спросив, притихла, видно, пытаясь услышать, что он делает.

Каменев метнулся от зеркала к столу, чтоб голос не прозвучал у самого ее уха.

— Попозже, Тонечка, спасибо. Я еще прогуляюсь выйду. Через часок.

За дверью шумно вздохнули.

— Вы поспите пока, — с интимным смешком сказала хозяйка, — оно же жарко, ляжьте и поспите. А я и разбужу…

Петр промычал что-то невнятное, вроде уже лег и спит. Оседлал стул и мрачно уставился в стену. Уговаривай себя, старый кокет, угу. А вот хозяйка, сорокалетняя Тонечка отчаянно стреляет глазами, и в тот день, когда узнала про их дружбу с Ингой, он торжественно получил на ужин смертельно пережаренные и пересоленные баклажаны. Ах да, еще хлопанье дверями и кислый тонечкин вид, ледяные взгляды мимо. Было б тебе двадцать, думаешь, предъявляла бы права?

Петр стащил шорты и снова лег, закидывая руки за голову и с беспокойством осматривая живот. Втягивая его, надул щеки. Так, прекратить на ночь жрать, вообще. И бегать, что ли… Но это все дома, как приедет.

Спохватившись, со стыдом подумал, мысли снова убежали в какие-то мелочи, и вместо высоких страданий об утерянном вдохновении он, оказывается, страдает по впалому мальчишескому животу. И снова — черт и черт.

… А ведь было у нее такое лицо, на которое он повелся. Тогда, на стоянке, когда перепугалась и кинулась, черной с зеленью птицей, взмахивая руками и защищая его, своего любимого. Ты говорит, меня спас. А сама бросилась отчаянно, сведя темные брови и раскрывая рот, будто сейчас закричит, нет, исторгнет вопль. Она создана для страданий. Их ему пить с прекрасного, искаженного болью лица. А не щенячье счастье влюбленной и обласканной девочки. Оказывается, все просто? А главное, в его, Каменева, силах. И не просто в силах. Кто еще наполнит ее сверкающим могучим горем, сделает значительной и великолепной? Кто, как не тот, кого она полюбила всем своим честным горячим сердечком…

Петр сладко потянулся, напрягая ноги и поджимая пальцы, обмяк, глядя в окно на зеленый с желтым вечерний свет, пронизывающий виноградные листья. Зевнул. Закрыл глаза и задремал.

Тоня разбудит. И через пару часов он будет с Ингой. Впереди еще две ночи. Нынешняя, и — последняя. Так значительно звучит — последняя ночь. Вот прекрасный сюжет для мощной картины.

12

С невидимого моря налетал ветерок, и пламя на двух факелах в руках полуголой танцовщицы пригибалось и снова вспыхивало, освещая неподвижное лицо, щедро расписанное

театральным гримом.

Музыка в колонках ахала, стонала, продлевалась и вдруг резко оборвалась, и, отточенным движением угадав, девушка замерла, выгнувшись непостижимой дугой и вздымая к черному небу руки с горящими факелами.

Полминуты стояла тишина, содержащая в себе шепотный говор зевак, что столпились у цепей, огораживающих площадку ресторанчика, и тяжелое дыхание танцовщицы, слышное только тем, кто сидел совсем рядом. Замерев живой статуей, она была неподвижна, даже обнаженная грудь не поднималась и потому звуки дыхания казались пришедшими откуда-то извне. Будто их принес ветер.

Медленно скрещиваясь, факелы соединили два пламени в одно. Кто-то захлопал, его подхватили другие. И через мгновение танцовщица, пробираясь через стоящих и сидящих за столиками, кивала, улыбаясь блестящими перламутровыми губами. Проходя мимо столика, где сидела Инга с Петром, кивнула тоже. Помахав ей рукой, Инга сказала:

— Это Настя. Она в том году закончила, в Ялте поступила в цирковое. Летом приезжает, сезон работать.

— Она прекрасна, — Петр откинулся, вытягивая ноги, с восхищением смотрел вслед блеснувшему треугольнику маленьких трусиков, — я бы ее написал. Вот так, с грудью, глядящей в небо и пламенем в руках.

Инга молчала и он, выдержав паузу, обратил взгляд на нее, будто просыпаясь. Жадно смотрел на смуглое расстроенное личико. И вдруг застыдился, мучаясь этим состоянием фальши, в которое пытался загнать себя целый вечер, пока гуляли по пляжу, сидели у темной воды, и ее белое платье казалось, сидело само по себе, так сливались с темнотой смуглые руки и лицо, обрамленное гривкой черных волос.

Выругался мысленно, презирая себя за мелочность и суетность действий. И добавил вслух:

— Но напишу я тебя, Инга, девочка. Совсем по-другому.

— Ты же. Ты писал меня, там, на скалах. И в бухте. А еще в воде. Наверное… надоело уже, да?

Белое платье ей совершенно не шло, делая невысокую фигуру почти квадратной, а плечи слишком широкими. Но это все неважно, подумал Петр, слушая грусть в ее голосе.

— Не надоело. Это все были только этюды, милая. Жаль, что я уезжаю. Мне бы еще дней десять с тобой. Поработать.

Переждал ее вздох, поднимающий грудь под жестковатой на вид тканью.

— И я тебя бы просто измучил… Еще просила бы, да уезжай скорее, чертов Каменев.

Слово «измучил» сказал так, что девочка вздрогнула. И он снова пораженно умилился, какая же она, как струна натянутая, и даже сама не замечает этого. Камертон. Отзывается на отзвуки и намеки, высказанные одной интонацией. А может и правда, залучить ее к себе, в Москву? Пусть учится там, прибегает в мастерскую, светя глазами и лицом. Звучит. Подхватывая его мысли, настроения, принимая, смягчая, и щедро давая в ответ эту свою земную чудодевную силу. У него там никого такого нет. И возможно, не будет. Всем что-то надо. А ей — только отдать себя. Ему. Если сумеет накрепко привязать.

Она не покачала головой, отрицая свои возможные слова и просьбы насчет отъезда. Вместо этого спросила с жаркой надеждой, поднимая к груди темные на белом кулаки:

— Ты, правда, можешь остаться?

Он развел руками.

— К сожалению, нет. Дела. И тебе ведь в школу, первая неделя сентября.

— Я не ходила бы. Если ты…

— Нет, Инга. Но зато у нас с тобой, ночь сегодня, целый день завтра. И еще ночь. Последняя. Давай не будем расставаться все это время? И я сделаю столько, сколько успею.

Поделиться с друзьями: