Инга

Совсем засыпая, лежа мокрым лицом на его жестком плече, подумала успокоенно — как можно, чтобы не с ним. Только он вот. Иначе все сломается же.

Горчик лежал, замерзая и ленясь встать, чтоб вынуть из деревянного ящика еще одно одеяло. Днем прямо лето, такая ранняя жаркая весна. А ночами почти мороз. Тем более тут.

Наконец, совсем задрогнув, вскочил, пожимаясь, пробежал по холодному земляному полу к еле видному рундуку и откинул крышку.

Снова лег, уворачиваясь в два колючих, но теплых одеяла. И глядя на щелястую крышу, где мигали звезды, выстраиваясь редкими полосами, стал слушать прибой. И думать, как приедет. В июле. Надо бы раньше, конечно, а то, как она там. Но Мишка сказал быстро, и Горчик прямо увидел, как тот, прижимая трубку к щеке, щерит крупные зубы:

— Думать не моги, понял? Оттуда вали быстро, и сюда не вертайся. Скажу я твоей, что будешь, потом. Чтоб не дергалась. А ты. Ну, понял, да?

— Ладно тебе, Перец, разберемся.

Отвечал, а в голове уже быстро прокручивалось, о том, куда нужно податься и хорошо, что так далеко и что тут все кувырком. Но пусть, хоть что, приехать надо. Разок только Мишке еще позвонить, ну через месяц, пусть уж точно все уляжется. Вызнать, как там.

Глаза сами закрывались, под одеялами было тепло, будто с ним Инга. Смешно крутит попой, как малая совсем, прижимается, сует ногу между его ног. И нащупав его руку, кладет ее ладонью на грудь. Чуть не сдох тогда. Когда в первый раз так. Вроде он столб какой у дороги, вроде ничего не чувствует.

Замычал тихо, сквозь зубы, раскрывая ладонь и вспоминая кожей — упругое, тяжелое. Такое взрослое. А сама пригрелась и засопела тихо-тихо. Да что ж делается такое? Почему теперь во всем мире нет никого, кроме Инги Михайловой?

Он улыбнулся, глядя в темные глаза, на донышке зрачков — тайная капля света. Свернулся, чтоб обнять ее собой. Чтоб ей тепло.

— Слышишь, Инга? Ляля моя. Я приеду. Хоть что. Ну, как не едь, не-не. Я буду.

26

Лика носила длинную юбку в густую сборку и оттого ее большие бедра становились совсем необъятными. И вырез домотканой рубахи был собран густо, оббегая груди, вольно лежащие под сероватым полотном.

Иван с утра надевал короткие, выше щиколотки штаны, тоже из какой-то ряднины, и рубаху навыпуск, в раскрытом вороте виднелась курчавая рыжая с сединой шерсть, которую он чесал, залезая крупной рукой в ярких веснушках.

Брал сетку, сачок, помятое ведро и, насвистывая, еще до света уходил к удочкам, которые торчали на берегу редким рядом, десяток, не меньше.

Просыпаясь, Серега слушал, как Лика, возясь у костра на песке, мурлычет — все какие-то арии. Голос у нее был сильный, хороший, только низкий, почти мужской. И пока он не выходил из сарайки, жмурясь на раннее солнце, она пела тихо, а после, кивнув и улыбаясь, заводила в полный голос, иногда прокашливаясь и слушая сама себя.

— Не счесть алмазов в каменных пещера-ах! А-акха-кха… пещера-ах!..

— Не счесть жемчужин в море полу-денномммм!

Замолкала, вешая на поперечину старый котелок.

— Доброе утро тебе, Сережа-Сережик!

— Доброе, Лика.

Выворачивая пятками еще прохладный с ночи песок, Горчик уходил за сарайку и шел дальше, дальше по бескрайнему песку, утыканному редкими кустиками колючек. Оглядывался, проверяя, далеко ли ушел, а в спину ему неслась ария заморского гостя.

— Жемчужин в море полуденном… далекой Индии чудееес…

Вернувшись, садился, скрестив ноги, на брошенную в песок ряднинку и принимал от поющей Лики кружку с травяным чаем. Прихлебывал, просыпаясь и глядя, как встающее сбоку солнце красит морскую рябь мелкими звездочками.

Лика, не переставая голосить, ложкой вылавливала из котелка куски рыбы, прижимала щепочкой, чтоб слить кипяток. И складывала в глиняный горшок. Горшок, кривобокий и страшненький, она слепила сама, после обжигала на костре, ругаясь с Иваном, который совершенно грамотно жалел дров на ерунду. И теперь, чтоб оправдать свои труды, только в горшок складывала для Ивана поздний завтрак.

Увязав горло тряпочкой, Лика полюбовалась и сунула тормозок в серую опять же домотканую сумку. Горчик с юмором подвел глаза, но сразу сделался серьезным, когда она зорко посмотрела в узкое лицо.

— Так. Рыба. Тут в бутылке чай. И в тряпочке хлебушек. Ты покушаешь сейчас, Сережик?

— Не, Лика, спасибо тебе, — Горчик приложил руку к груди, к раскрытому вороту такой же, как у Ивана, рубахи, — я потом.

Глядя, как Лика неловко ворочает котелок, сказал:

— Лучше б может пожарить рыбу? Вон, сковородка валяется.

— Ивану нельзя. У него язва.

— А…

Он поставил на песок кружку. Снова сказал Лике спасибо, и она важно кивнула, поправляя забранные цветной полоской через лоб пряди седых волос. Кинув на плечо сумку, пошел по прибою к далекой фигуре Ивана.

Шлепал по холодной воде, рассеянно мурлыкая. Не счесть, значит, алмазов…

Они подобрали его на морском вокзале. В Бургасе. Он сидел за оградой летнего кафе, что недавно открылось, выставив на мостовую столики и увешавшись декоративно-пиратскими парусами. Исподлобья смотрел на смеющихся людей и соображал, как бы незаметнее проскользнуть под свешенные канаты, к крайнему столику, где только что обедала большая семья и ушла, оставив гору ништяков. Но нужно быстро, а то придет официант. Все соберет.

Горчик совсем уже приготовился, но тут мимо пошел наряд полиции, и он, вздохнув, остался сидеть, скрытый мусорным баком. Только напрягся, следя за людьми в форме, готовый сорваться и побежать, петляя между лавочками и киосками набережной.

Когда те, посмеиваясь и позвякивая, прошли, лезть к столику было поздно, толстый официант в длинном фартуке уже сметал тарелки на поднос. Горчик вздохнул с досадой. И увидел большую женщину, которая шла прямо на него. Улыбалась, помахивая рукой в дорогой лайковой перчатке.

— Искаш да рядеш, момче? — тщательно выговаривая слова, обратилась к нему, обдавая тонким запахом духов.

— Вот черт, — пробормотал Горчик, оглядываясь.

Женщина вдруг расхохоталась оперным басом, схватила его за руку, поднимая легко, как пушинку. И таща в деревянные распахнутые воротца, закричала огромному мужчине в кожаном плаще, что скучал за крайним столиком:

— Иван! Ваня, смотри, кого я тут пленила! Это же наш, русский мальчик.

На ходу повернулась к Горчику круглым лицом, уточнила озабоченно: