Инга

Он махнул вино, в два глотка, скривясь, передразнил:

— Свобо-одное вре-емя… Да где его взять теперь? И я получаюсь паршивый муж и никудышный отец. Вместо них я — тоже мне худо-ожник. И покатилось. Если такой талантливый, то почему такой бедный? Ну, есть такая хитрая поговорочка про ум. Зато я понимаю теперь, почему Лебедев волком на меня смотрел, почему не верил. Каждый день, Инга, каждый день вокруг бесы и бесики, большие и малые. И все они заняты только одним — оттащить меня, оторвать, заставить бросить. Я, конечно, фигурально выражаюсь, ты не думай.

— Я понимаю.

— Правда? Черт, я не зря рвался сюда. Как хорошо. Ты понимаешь. Сейчас ты одна понимаешь! Я ведь надеялся, ну, поперву, — слава, восторги, да. Тьфу. Но после пришла другая надежда. Что я не один. Ну, хер с ним, думаю, с Генашей. И другими. Но вместо них, стервецов, явятся мне соратники, такие же, как я, чокнутые на вечности. А нету. Лебедев мне процитировал, ты говорит, царь, живи один. Знаешь это что?

— Нет.

— Пушкин сказал. О поэте. Чем больше царь, тем огромнее одиночество! И даже если появятся соратники… Они не соратники, Инга. Вернее, это вовсе другая рать. В ней каждый — один. Не потому что своя рубаха ближе к телу, а потому что уникален. Понимаешь?

Говорил горячо, почти всхлипывая, а Инга с жалостью смотрела на безвольный подбородок, не понимая особенно причин для своей жалости, но что-то смутно предвидя для этого изменившегося человека. Женское знание, та самая высмеянная женская логика, напрямую связанная с интуицией, когда крошечная деталь, неверно выбранный цвет рубашки или вот форма подбородка после заставят сказать — я сразу поняла, что будет.

— Ты останешься? Инга, девочка, прости, я сразу, быка за рога. Но три дня всего. И я вдруг понял, как мне это важно. Ты сегодня останешься, со мной? Я там, я снял тот же номер, где мы с тобой. Инга!

Он почти кричал, и она кивнула расстроенному и взволнованному лицу.

— Да, Петр. Хочешь, пойдем сейчас.

Он засуетился, поспешно кивая. Вскочил, подзывая официанта и раскрывая бумажник. Что-то быстро говорил, перескакивая и обрывая сам себя, и вдруг засмеялся, потирая рукой выбритый подбородок.

— Я ехал когда, сбрил бороду. Думал, ты увидишь ведь, вспомнишь, я тогда обещал.

— Я поняла. Петр, возьми нам вина, хорошо?

— Да. Конечно, да. Беру. Белого да? Как это.

«Правильно» успокоилась внутренняя Инга, с ним пусть все другое. Даже вино. Иди, дорогая. И не забывай улыбаться.

Позже, ночью, Инга встала, извинительно отцепляя его руки, ушла в ванную комнату, включила свет над узким зеркалом. Спокойно рассматривая плечи, шею и грудь, такую полную и тяжелую, совсем женскую, сказала шепотом той, за стеклом:

— А вот это уже секс. И никакой любви.

Пописав, совершила необходимые женские мелочи, уходя, покусала горящие, нацелованные губы. И вернулась в постель, садясь напротив Петра, что лежал, закинув руки за голову.

— Какая ты стала…

Под его взглядом, полным тревожного удивления, смешанного с восхищением, она засмеялась.

— Мне все это говорят. Видно и правда, изменилась.

— Та Инга, что спала в тебе, она проснулась. И теперь выпрямляется. Ты становишься грозной. И прекрасной. Поразительно! Я напишу тебя. Сто раз. Нет, тыся…

— Замолчи, Петр. Пожалуйста.

Она медленно легла на него, чтоб не дать закончить фразу, а внутренняя билась, сжимая кулаки, и через слезы повторяла и повторяла — я еще ж нарисую тебя, Михайлова. Сто раз, нет тыщу. Надоем еще…

Но это была ее работа, быть там, внутри. И она честно справлялась, пока Инга показывала самой себе, что такое секс, если в нем ни капли любви, но нет и злости, нет горя, ничего нет, кроме жарких тел и полной власти женщины над мужчиной, даже если ему кажется — повелевает.

— Мне надо, — шептал он, не имея сил оторваться, — там, в кармане, я…

— Не надо, — она поднималась над ним и мягко неумолимо ложилась снова, и делала что-то, о чем не знала сама, до этой ночи — совсем другой.

— Да? Тогда утром, таблетку. Купить.

Он запрокидывался, закрывал глаза и снова открывал их, жадно глядя на темное лицо и свешенные пряди волос. Некогда было думать, о резинках в кармане, о таблетке. Он боялся пропустить. И наконец, снова откидываясь, она подняла к потолку лицо, как волчица, что собирается завыть. И он снова услышал это. Обнял ее, прижимая к себе, чтоб это было только его. Притискивая и дергаясь, ждал и другого, того, что возникло между ними в тот самый первый раз, вышвырнуло его из нормальной жизни и пустило скитаться, своими ногами, без чужих спин, которыми упрекал его Лебедев. Но оно не пришло. Проплыло тенью и растаяло, потому что он ослабел, и она упала на него сверху, тяжело дыша. Не успели, мирно подумал, купаясь в наслаждении, н-ничего, еще два дня, целых два…

Потом он курил, сминая плечами высоко поднятую подушку. Инга лежала рядом, поставив на живот стакан с холодным вином. От дыхания стакан поднимался и опускался, и в прозрачной жидкости плыли легкие тени.

— А все-таки ты не дождалась меня по-настоящему, девочка. Нет-нет, я не упрекаю, какое право у меня упрекать. Но я мужчина, надеялся, как дурак, что буду первый.

Она молча пожала плечами. Каменев, обидевшись, хотел что-то сказать язвительное, поддеть. Но вместо упрека вдруг сказал:

— Ты приезжай. Я найду тебе квартиру, конечно, не роскошную. Не потяну. Но ты же собиралась учиться, вот и как раз. Что думаешь?

Инга поставила стакан на столик и встала с постели.

— Я сейчас.

— Да. Да, конечно.

В ванной она открыла воду, посильнее, чтоб громко. Склонилась над унитазом и ее вытошнило, выворачивая наизнанку до зеленой желчи. Держа руку на ноющем животе, выпрямилась, рассматривая в зеркале больные, лихорадочно блестящие глаза.

«Я что, напилась?» Но и без ответа внутренней Инги знала, дело не в выпитом вине. Вместо собственного голоса услышала в голове чужой, ленивый и нагло уверенный — «поперву стошнит, как от водки, а после привыкнешь». Ромалэ говорил так. Об умении врать.

И теперь уже Инга шепотом сказала внутренней, вышвырнув из головы чужой голос:

— Или ты немедленно прекратишь. Я прекращу. Или, и правда, только вниз, со скалы, головой нахер об камни.

Выходя из ванной, крепко умытая, быстро надела платье, сунула ноги в босоножки. Петр сидел, потирая грудь и следя, как расчесывается, резкими уверенными движениями.

— Думал, останешься до утра.

— Не могу, извини. Вива будет волноваться.

— Я провожу, — вскочил, натягивая рубашку, после, смущенно улыбаясь, трусы, схватил брюки, путая штанины, совал в них ноги.