Иное состояние

Глава вторая

Спору нет, мое горячее пожелание высказать даже и обрывки мыслей отдает немножко сумасшествием. Я постоянно рисковал, крутясь возле людей, слишком к ним близко, в тесноте, ведь какой-нибудь, скажем, неожиданный шаг, мгновение бесконтрольного порыва, и я, заговорив, запыхавшись сразу, размахавшись руками, попаду в смешное положение. Тотчас все увидят мою комичность. Естественно, оставалась еще где-то в моих недрах некая сущность, основа всего, с чем я пришел в этот мир, и до нее не так-то просто было докопаться, и ей как раз не доставляли удовольствия и не были смешны мои дурацкие похождения, да и сама она не представляла собой ничего забавного. Не решаюсь, однако, утверждать, что именно она удерживала меня от последнего шага или, напротив, она-то и раскрылась бы великолепно, в ореоле благородства и величия, когда б я, не удержавшись, пустился все-таки в авантюру случайного общения.

Чудесно отдыхая в своей домашней глубинке с книгой в руках, я порой откладывал книгу в сторону, устремлял взор вдаль, насколько это было возможно в моей на славу обжитой берлоге, вздыхал с облегчением и твердым голосом разъяснял себе, до чего же хорошо, что я ни нынче, ни вчера, ни, как говорится, третьего дня не выкинул никакой отчаянной штуки. Попадались, разумеется, в толпе и люди оригинальной, заслуживающей особого внимания наружности, и я примечал их, а потом мне случалось испытывать сожаление по поводу нашей так и не состоявшейся дружбы, которая, полагаю, была бы увлекательна, насыщена и атмосферна в наилучшем смысле. Но это исключения, редкие случаи, надолго запоминавшиеся и действительно ощущавшиеся как некое упущение, а в общем и целом возникавшее в поле моего зрения человечество скорее отталкивало, чем привлекало. Этим я еще ничего не сказал против людей и никоим образом не оскорбляю род людской, я всего лишь указал на некую свою разборчивость, а в то же время отнюдь не думаю как-либо прославлять и хвалить ее, наоборот, готов усомниться в добром качестве ее свойств и даже признать ее вредной. Тем не менее именно она обуславливала и мое одиночество, и то, что мой отказ от общения, даже того, которого я в эти странные дни горячо и, пожалуй, как-то болезненно искал, в любой момент мог принять неожиданную, как бы ничем не подготовленную, а между тем чересчур резкую и грубую форму. Стало быть, вреда я больше наносил себе же. Но что избежал многих разных случайных знакомств, вреда от этого, думаю, не было ни мне, ни людям. Люди, известное дело, бывают всякие, иной наскучит, едва успеешь обменяться с ним парой фраз, встречаются и натуральные упыри, с ним ненароком сойдешься, так он тебе все нервы вымотает, и поди потом от него отвяжись.

Не то пошло с пишущей за словно бы раскаленным окном дамой, не так, иначе, куда как плотнее и загадочней. Вынужден повторить, что я не уповал на какую-либо влюбленность, не питал больших надежд. Так что никакой бурной развязки у этого сюжета с расходующейся в упорном рукоделии незнакомкой, в котором я подозревал писание романов или поэм, и моим тайным соглядатайством быть вроде как не могло. Однако развязка, и весьма замысловатая, наступала в часы беспокойно ожидаемого отдыха. Прекрасная писательница вторгалась в мои сны, а сон, этот естественный, этот сладкий и благостный отдых, мне, человеку немолодому, утомленному пустыми тревогами и нелепыми приключениями дня, нужен был позарез. В снах оказывалось возможным общение, теплая близость душ и даже счастливое плотское слияние. И до чего же она была хороша, эта несомненно утонченная, образованная, многое знающая и все умеющая девушка! Я просыпался в поту и наяву уже переживал обнадеживающе, почти удачно сложившуюся фабулу, но просыпалась и мысль, склонная к разрушениям. Она иронически нашептывала мне, что если я впрямь готов понадеяться на мягкую посадку, приободриться намеками на долгое и безмятежное совместное проживание с моей блестящей незнакомкой, даже и уверовать в будущее размещение нашего счастья где-то в вечности, то надо бы прежде сгладить выступающие кое-где углы, покончить с некоторыми шероховатостями. В глубине души я понимал, о чем речь. Жизнь - великий мастер отличных историй, веселых и мрачных, но чего она не творит, так это глупых и пошлых мелодрам. Завершить величественную картину моего самоотверженного и словно бы преданного какой-то идее стояния под ночным деревом и невразумительности будущего поспешной полюбовной сделкой, а то и того больше, семейной идиллией, было бы не в ее вкусе. Тут что-то другое, говорил я себе, критически настроенный. История с самого начала развивается тонко, сложно, искусно, прихотливо, о чем грех забыть, даже если я все-таки вдруг сделаюсь персонажем некой пасторали. Я просто обязан сознавать, что за ослепительностью обрушившегося на меня счастья - а и заглядывать в освещенное окно, любоваться издали незнакомкой было счастьем - скрываются коллизии совсем иного рода. Вся эта история двусмысленна, и каков бы ни был финал, в любом случае я должен буду сказать: это чепуха, бред, это всего лишь оболочка, даже видимость одна. Входите простаки, входите фарисеи, скептики и пустоголовые мечтатели, смейтесь, пляшите, пожирайте мои обманы и самообманы! А я тут, я посижу пока в уголке. Я буду упрямо, хотя бы и рискуя похерить возможность удачи, раздумывать, гадать и опять раздумывать, что же произошло на самом деле. Я липок, вязок, способен прилепиться даже и к одной лишь бледной тени мысли, а сомнения, словно свалившись с неба, навечно увязают во мне, со временем превращаясь в нечто немыслимое. Такова явь. И вот, готовый к подвигам самопознания и самых фантастических исследований, я снова погружался в сон. В сбивчивых, темных, слишком быстро сменяющих друг друга картинках мне открывался ужасный путь потерь, постепенной растраты самого себя, на исходе которой счастливое соединение с незнакомкой могло подразумевать разве что чудесное и, скорее всего, сомнительное посмертное действо. И я вскрикивал. Было отчего вскрикивать, если согласиться, что-де заложенная в историю и ее развязку идея именно в том и заключается, что за спиной у счастья действует мертвый, что соитие душ прекрасно, но одна из этих душ мертва, или что место действия - воображение уже умершего человека, сколько бы это ни казалось, на первый взгляд, делом невозможным и фактически неприятным. Или оборачивалось еще страннее, разматывалась несколько новая история, быстро упиравшаяся в непроходимость. Прелестная дама, избранница моего сердца, все пишет и пишет в окошке, а мне почему-то надо отдуваться, я почему-то должен расплачиваться за миг пережитого счастья или вообще за какие-то свои мыслимые и немыслимые грехи, отрабатывать, тупо и беспросветно корчиться в муках. Она пишет, а я - отдувайся! Мне камни таскать и таскать на гору, а они все скатываются вниз. Не знаю, откуда это бралось. Проклятие некое нависло надо мной? Так устроен мир, что мне суждено внезапно измучиться до невозможности? Я провинился перед людьми, которым сдаю доставшиеся мне от брата дома? Или у этой незнакомки избыток мощи, забрала она непомерную власть надо мной? А то, может быть, образовалось у меня что-то преступное в связи с тем домом, где она обитает? Как бы то ни было, я уже сам не свой и завишу не от себя, а от других, как и то, выживу ли я, зависит теперь исключительно от воли людей, едва ли мне известных. И следует трудиться не покладая рук, и надо еще молиться, чтобы заслужить прощение и некую милость. Откровеннейшая чепуха - приснится же такое!
– но просыпался я в страхе, с расстроенными чувствами; мысли мышиной стайкой сновали в голове. А ведь оно еще хорошо, внушал я себе, если за тем выразительным и, что греха таить, приятным плотским соитием душ не стоит какая-нибудь ужасающая действительность, не кроется ничего опасного, мерзкого или дурацкого. Почитать, что ли? Все равно теперь не уснуть... Впрочем, еще лучше было бы, когда б и вовсе обошлось без того соития.

***

В таинственном доме, согревшем мне душу важно и плодотворно поселившейся в нем мечтой, уже и другие окна вспыхивали по вечерам, но не нашлось в этом ничего любопытного. Однажды я, чтобы яснее понять его жизнь, прошел там днем, однако он по-прежнему оставался, по крайней мере в той части, где находилось окно моей незнакомки, царством непостижимого, не поддающегося разгадке. Я уже думал свернуть к родным пенатам - до моего тихого угла тут рукой подать - как вдруг тайная власть заставила меня обернуться, и я увидел на узкой, ловко изгибающейся аллее ее. Ни на миг я не усомнился, что это она. С ней был худощавый и растрепанный мужчина средних лет, показательно взлохмаченный, словно он только что слишком энергично отряхивался после купания или в гневе изгонял пот какой-то болезни, мерзко увлажнивший его черные до угольного мерцания волосы. В черноту эффектно вплеталась седина. Выделывал этот человек резкие жесты, без умолку говорил, пританцовывал, даже подпрыгивал иной раз возле своей спокойной, как бы совершенно непроницаемой собеседницы.

Я остановился, сошел с аллеи на ровно подстриженную траву и стал ждать, пока эти двое, оба темноволосые, пройдут мимо меня, рассчитывая хорошенько рассмотреть незнакомку. Они не обратили на меня ни малейшего внимания. Она не была столь фантастически красива, как мне воображалось, когда я, прячась под деревом, смотрел на нее из темноты, но была хороша собой, чудо как хороша, и особенно поражала невозмутимость, с какой она слушала своего спутника, что-то горячо ей внушавшего. Он горячился ожесточенно и все что-то напористо, с дикостью доказывал, а она почти не отвечала, и в ее спокойствии чувствовалась непоколебимая уверенность в себе. Чувствовалось, конечно, и некое высокомерие. Фантазии тотчас наполнили меня, и я поплыл. Уже улавливал у моей незнакомки припасенную способность вдруг с улыбкой, может быть снисходительной, объять говоруна, обезьянкой скакавшего перед ней, некоторым образом облепить его, подавить с продуманной и отлично распределенной мясистостью или впитать в себя, сделать постоянно действующим участником внутреннего совокупления. Мне даже представилось, и куда как ясно, с жесткой конкретностью, что не я один знаю об этой интимной, в общем-то, способности, кое-кто знает даже и получше меня и не прочь почаще вызывать ее к жизни. Незнакомка была великолепно сложена, и я тут же решил, что мерцающий сединой субъект безумно влюблен в нее и это внешне смешно, если учесть разницу в их возрасте, но не вызывает протеста у нее, хотя в то же время никаких шансов на успех она ему не дает.

Я задумался о разнице. Наверняка она у них составляет лет десять. Я в сравнении с ними все равно что старый пень, даже в сравнении с ее спутником, а уж по отношению к ней и подавно какой-то, прямо сказать, пращур, допотопное чудище. Невероятно фантастическим, непостижимым показалось мне внезапно то обстоятельство, что мы трое прожили свое прошлое, размещаясь, можно сказать, в разных временных пластах; да и по существу мы необычайно разные. А ведь налицо неразъемный любовный треугольник. Я разволновался, запаниковал, будто меня до красного блеска, до сдирания кожи терли какими-то железными скребками. Они приблизились к воротам и возле них замерли, продолжая беседовать, я же не мог уже и думать о возвращении домой. Раз или два я, изображая оторопелую задумчивость и растерянное искание, прошелся мимо ворот и тогда впервые, кажется, разглядел, что полюбившийся мне дом выписывает, то причудливо возносясь, то с показным смирением понижаясь, большую букву "П" и в обрисованном им живописном, исполненном душевности дворике стоят машины и бродят серьезные, солидно одетые люди. А мой соперник определенно был несолиден и в манерах своих, и в одежде, и в том отчаянии, к которому он, судя по всему, был близок. Я подслушивал, и до меня донеслось, что его зовут Петей, как если бы он незабываемый вечный студент из пьесы Чехова. Примеряя, каков бы я сам был в его роли, радуясь, что избежал, я довольно усмехался на его унижение и мольбы, но, между прочим, усвоил, что у него, кроме отчаянной и безнадежной любви, имеются и кое-какие идеи. И вот он уже не прочь, расположившись на них как на волшебном ковре-самолете, податься в заоблачные выси. Его сосредоточенная в интонациях и намеках идейность не просто соседствовала с очевидной смертностью, но резко подчеркивала ее, словно с каждым пламенно произнесенным словом от этого тощего и едва ли не беснующегося человека отскакивал кусочек живой плоти, а из почти вывернутой наизнанку глотки вырывался и отлетал в неизвестность очередной сгусток питающего жизнь духа. Мне бы уснуть, забыться... С таким соперником разве потягаешься? Она поражала, эта идейность, казалась каким-то зверством, диковиной; но в ту минуту диковинным мне казалось все окружающее, включая дом, и улицу, разлетавшуюся в обе стороны какими-то бесконечными оградами, и Наташу, и серенькое небо, и меня самого. Я уже знал, подслушав, что девушку, ей было, наверно, под тридцать, зовут Наташей. (Прекрасно!) Она не спешила покинуть отчаянного и утомительного Петю, но угадывалось, что в любое мгновение может повернуться и уйти, оставив нас с носом. Петю - пусть, а вот мне как-то не хотелось терять смутно вырисовывающиеся возможности.

Да, снова о возрасте, ведь Петя, этот как бы классический претендент на пресловутый неравный брак, годился мне в младшие братья. Но сногсшибательный прилив сил и зашевелившиеся в голове молекулы безумия обеспечивали меня, кажется, сильной юркостью и, главное, старшинством иного рода, способным вылепить из меня и примерного отца, весьма моложавого, и вполне молодцеватого ухажера. Это, так сказать, в рассуждении Наташи. Я, забыв о всякой осторожности, подбирался к ней, явно подбирался; я подобрался уже, она не замечала меня, во всяком случае, не подавала виду, что замечает, но я был близко, как, скорее всего, уже никогда не буду, если нынче упущу свой шанс. Так что возраст оставался не при чем. Я много раз за последнее время должен был совершить смешное, выйдя из себя, но ангел-хранитель удерживал меня, а теперь я вышел, даже сам того не заметив, проделав все необходимое чисто, безумно и с какой-то особой уместностью. Едва они вошли в ворота (Петя все не отставал), я подскочил к ним с зачатками разговора, с рубящей, колющей жестикуляцией. Они мельком взглянули на меня, и Петя продолжил свои доказательства, а Наташа ни на йоту не поступилась своим высоким, божественного характера, молчанием. Ясно, они приняли меня за случайно пробегающего мимо, чем-то взволнованного и им совершенно не нужного человека, это куда как ясно, но я-то замахивался уже на переход в следующий момент, нимало не беспокоясь, что тогда уж точно рискую произвести на них дурное впечатление. Скажу сразу, при всей ясности и очевидности того, что я все же попал в поле их зрения и некоторым образом помечен, никакого намека на смену впечатлений в худшую для меня сторону не последовало. Наташа молчала, Петя тараторил, я давился обрывками слов и жестикулировал, как оглашенный... Наконец, словно потеряв терпение, я отчетливо провозгласил:

– Простите, что вмешиваюсь, но я...

– А вот и свидетель!
– Петя вдруг просиял и довольно крепко ткнул меня пальцем в грудь.
– Абсолютно необходимый человек! Чем не тот, кто... А потенциал - посмотри на него, Наташа, посмотри!
– потенциал чувствуется как ничто другое, дядечка крепок и себе на уме.

Наташа, даже не взглянув в мою сторону, кивнула. Что означал ее кивок? Она утверждала мое право быть свидетелем?

Я показал (и мне казалось, что я из кожи вон лезу), что уже весь внимание и готов к активному исполнению своей новой роли.

– Пусть даже в этот раз ничего не выйдет, - говорил Петя, раскачиваясь и мелко блуждая предо мной в каком-то виснущем клочками тумане, - потенциал никуда не денется, его невозможно забыть, потерять из виду, он будет использован...

Я был признателен ему за его доброту, позволившую мне втереться в их компанию, однако не удержался от едкого замечания:

– Вы прямо шелушитесь весь, живя в такой горячке. Нельзя же так сходу все определять, с бухты-барахты утверждать истину, вы в конце концов развалитесь, как карточный домик.

Наташа взглянула на меня с любопытством, что не могло не приободрить. И тут мы скопом, какой-то, я бы сказал, ватагой, прокатились по двору и затем весьма суматошно потолкались у неожиданно узкого входа в дом. Петя почему-то решил войти первым - может быть, пожелал непременно оказаться лицом к Наташе, по-прежнему распространяя свои нескончаемые объяснения, которых я прежде не понимал, а теперь вовсе не слушал. Наташа, как женщина и как хозяйка, считала за собой право ступать впереди нас, чего, конечно, требовали и правила приличий. Я боялся ненароком отлепиться, отстать, не поспеть за своими новыми знакомыми, пока и не думавшими, пожалуй, навечно вписывать меня в круг их знакомств.

Я говорил, бредя и пошатываясь в изумлении оттого, что какие-то еще мгновение назад немыслимые откровения клокочут в моей груди и срываются с моих губ:

– Порой удивителен жизненный путь, и случай играет далеко не последнюю роль... Известное, казалось бы, дело, взлеты и падения, и со всяким может... Но как можно думать, будто подвернувшийся неожиданно - непременно мерзавец, путается под ногами, вынюхивает что-то? Я был до некоторой степени рыхл и рассеян, даже безволен, а сейчас это позади... Я установил истину... хорошо, не так громко!.. скажем, я понял причину своего страстного жизнелюбия. И пришло время окончательно решить, что же все-таки важнее всего, не личность ли?