Иное состояние

Заговорив, я словно давал почин какому-то новому всплеску эмоций у Пети, вот и в этот раз мои слова странным образом оживили его, он встряхнулся, глаза его вдруг блеснули дико и радостно.

– Надо же, человек со стороны, не вовлеченный. Но какой свежий, какой беспристрастный взгляд, - легко и бессмысленно лопотал он, фамильярно и в то же время добродушно, ребячливо похлопывая меня по плечу.
– Он прорвется, разрушит стену. А не трудно разобраться, до чего дошли некоторые, я, например... Все ради неясной цели... Я нищий. Многие сбережения спустил, а ради чего? Мой дом опустел. Все никак не пойму, из-за чего я бьюсь и почему мне приятен риск, а рискую - ого-го!
– и когда-нибудь непременно сверну себе шею, прыгнув очертя голову или не туда ступив... Тускло, мутно существование. Не скажу, будто нет мебели и только разбитая посуда. Мол, сплю на голом полу, и питаться нечем. Но ведь пустыня, жена не в счет. Она тоже пустыня, не оазис.

Уже раздражение охватило меня, и я бросил на ходу этому комическому человеку:

– Займись делом, поработай... оставь интересный след в жизни...

– Быть как все? Я лучше умру!
– И зловещая ухмылка заиграла на отвратительно вытянувшихся в ниточку губах Пети.

Чтобы в его годы столь рьяно, по-юношески избегать сходства с другими - это и оскорбляло чувства большего возрастом, опытом и мудростью человека, и, наверное, могло приятно удивить. Я кивнул в знак согласия, что повеяло от его, Пети, слов свежестью, но в действительности обдумать, как мне относиться к нему, я не успел, да и не мог, подавленный надвигающейся разгадкой тайны. Мы кривым, судорожно меняющим очертания комом втиснулись в дверь, и я ожидал встречного выплеска, какой-то спровоцированной грубостью нашего вторжения особенной живости, трепета, может быть, страшного взмаха в полутьме огромного крыла потревоженной птицы. Признаться, мои ожидания были ничем не серьезнее Петиных усилий выделяться, быть оригинальным и ни на кого не похожим. Я воображал разгадку живым существом, хотя и без особых примет и узнаваемых форм, и был подготовлен к бреду не меньше Пети. А в результате и зарисовок никаких, дающих понятие о внутренности дома, долгое время смущавшего меня своими загадками, не сохранилось в моей памяти, и впоследствии я не мог припомнить даже того, как очутился в чудесной, мелко, но искусно обставленной комнатке, приятно погруженной в полумрак. Очутился я, следует добавить, и за письменным столом, у окна, в котором так волшебно маячила еще недавно перед моим пытливым ночным взором прекрасная незнакомка. Гладкая пустота покрытой вытертым серым сукном поверхности потрясла меня, и я уставился на этот стол, тупо гадая, где же образы созданных за ним поэм. Зато незнакомка теперь была моей. Моей хозяйкой, моей собеседницей, моей возлюбленной.

К смешным подробностям вихреобразного внедрения в новую жизнь отнесу, в первую голову, суетное стояние перед решающим броском у ворот с приставленным к губам пальчиком - жест, как известно, изобличающий простодушие мужчин и коварное хитроумие баб - и еще то, как затем, уже в эпицентре удачи, мгновение-другое с натужной величавостью склонялся над столом, как бы замещая Наташу, пока не сообразил, что это глупо. Так могли бы коты, эти, надо полагать, верные спутники Варо, опасливо водить лапой по еще чистому холсту, туманно задумываясь, откуда у их доброй хозяйки умение создавать в пустом и плоском пространстве тонкие, яркие и глубокие миры и почему они не владеют подобным мастерством. Отталкиваясь ногой от пола, я должным образом развернулся в кресле, мягко, вопреки сути его механической конструкции, как бы с эманациями человечности крутящемся, и... обмер. Общество пополнилось новыми членами. Кроме нас, прежних, еще двое, такое вот расширение, не очень-то меня, успевшего более или менее сносно настроиться на Петину вполне достаточную волну, обрадовавшее; опять же и ребус: вошедшие - а когда и как?
– тоже были темноволосы. Становилось даже как-то сумрачно в комнате по этой странной причине. Поневоле я занес руку, желая, видимо, что-то понять в собственных волосах, как бы разобраться в их цвете или их вероятных метаморфозах, но остановился и несколько времени сидел с нелепо поднятой в воздух рукой. Я словно застыл над загадкой, не очутился ли я в окружении чужестранцев, неких скученных южан, которым понадобилось изобразить суровую белизну и даже бледность лиц, а в общем-то нипочем в один миг изменить цвет кожи, заделаться фиолетово-черными, жутковато скалящими белоснежные зубы людьми. Но нет, они в конечном счете производили впечатление своих, а черноволосый под стать прочим сгрудившимся в комнате господам Петя так и вовсе оставался, по крайней мере в моих глазах, простым, как лубочный персонаж. И все же, эти прибавившиеся, словно из-под земли выскочившие незнакомцы... Наташа изящно скользнула к ним, присоединилась. Почему раньше, когда я всего лишь был снаружи, прятался там в ночи и тайно наблюдал, эти двое, без шороха и скрипа, с леденящей кровь змеиной бесшумностью возникшие, как будто не существовали вовсе, а сейчас, как только я проник наконец в заветную комнату, тотчас появились, причем, сдается мне, именно для того, чтобы оберегать Наташу?

Итак, хозяев трое. Моя аналитика зашевелилась, задергалась, лихорадочно прокручивая ситуацию. Так выразиться можно, во всяком случае, нечто подобное происходило со мной. Я мысленно распределял роли. Петя, то ли подлаживаясь под мое обнаружившееся у ворот простодушие, то ли о чем-то своем бесконечно воюя с Наташей, успел и заявить свою гордую неповторимость, неподражаемость, и посетовать на нищету, бесцельность жизни и некое бездушие жены. Он покаялся, указывая на свое жалкое непонимание собственных поступков, но сделал он это вовсе не для того, чтобы очиститься. Зачем ему очищаться, и от чего? Конечно, он все равно что червь в земле, и, выползши на дневную поверхность, можно бы и отряхнуться, смыть грязь, однако у него и мысли об этом нет. Он всегда здесь и сейчас, и он как все, и это устраивает его лишь потому и лишь в том смысле, что создает питательную среду, почву, стартовую площадку для порыва в измерение, где он становится своим для людей, невозможных в обыденной действительности. Он свой для Наташи. Порыв - это его работа, его способ существования. Ему не составляет большого труда вечно быть готовым к тому, чтобы орудовать, манипулировать, колдовать, столбом дыма или воды взмывать к небу, жутко и мерзко растягиваться в темной земной толще, жалобно ужиматься и скрючиваться на солнечной поверхности. Но Наташе, в ее достоверности и самостоятельности, нельзя от факта, что Петя у нее свой, зависеть так, как если бы это не одно лишь порождение моих вольных умозаключений, а такая же реальность, как ее собственное существование или ее сны. Поэтому Петя хоть и выглядит своим в Наташиной комнате, а все-таки не вполне вхож. Но вот что я сказал о троих, что они хозяева, это непреложная истина. Они вдруг единым строем шагнули на середину комнаты, где было меньше теней и куда еще с удивившей меня торопливостью упал свежий солнечный лучик из окна, и я увидел, что цвета этих людей далеко не так контрастны и непоколебимы, как я уже некоторым образом привык думать. Кукольность, кажется, это и можно назвать первым, если не главным, впечатлением. Вовсе не было устойчивой черноты волос, мне пришлось на ходу поменять суждение, и я уже смотрел на троих, отделенных от Пети, при всем его умении приспосабливаться, некой пропастью, как на великолепных носителей шевелюр, прежде всего, надо сказать, роскошных шевелюр, это, пожалуй, следует даже и выделить. На это нужно указать особо. Волосы, обладавшие массой оттенков, переливавшиеся чудесно от темного к светлому, превосходно, красивыми волнами, лежали на их головах. А и быстрое замечание о великолепии, заключавшее их в один большой, привлекающий всеобщее внимание букет, нельзя назвать случайным.

В целом, однако, получалось что-то смутное, но, кажется, только в моем восприятии и, может быть, даже в моих понятиях. Оставалось мне прояснить свою собственную роль. Говоря вообще, я, конечно, слишком уж разволновался, растревожился из-за странно одолевшей меня надобности как-то сразу и навсегда определить моих новых знакомых. Не на выставке они демонстрировались, а невозмутимо и размеренно жили своей жизнью в доме, все последнее время чаровавшего меня, и я уйду, а они останутся и будут жить так, словно я и не заходил полюбоваться ими, продолжатся без воспоминаний обо мне, не мучаясь сомнением, в достаточном ли виде, убедительно ли они показали себя. Но меня именно мучило подозрение, что какая-то демонстрация все же происходит. Масса оттенков, масса нюансов, одно огромное, прямо сказать, наваливающееся и способное раздавить впечатление...

– и подается все в... в гробовой тишине, хотел сказать я, но это было бы неправдой... нет, в кошмарной слаженности, без сучка и задоринки, округло, как и полагается всякой вещи, имеющей законченный вид. Всякое движение, всякая черточка, штришок - все у них для чего-то нужно, а не существует просто так. Наташа одета легко, и тотчас приходит на ум: чтоб не париться и не потеть и что-то еще в том же духе, понятное всякому, кто хоть однажды изнемог от летней жары. Но мелко и ничтожно окутывать ее подобными соображениями. На ней сидело платье тончайшее, не из тех, что скрадывают формы, и о точеной фигурке его владелицы я мог говорить без преувеличений, догадок и, так сказать, авансов. Но и стражи, не сутолочно, а достойно и даже картинно обернувшиеся сворой верных псов, тоже не прибегли к утаивающим одеждам. Они стояли ровно и возвышались гладко, существовали без недостатков, без изъянов, и можно было бы и в их случае заговорить о точенности, если бы не мешала явная несопоставимость данного высказывания с их столь серьезной, значительной мужской статью. Сделанность, что ли, что-то даже искусственное подмечал я в них, да и в Наташе как бы уже заодно. Воистину куклы! Выточенные, пронеслось в моей голове, и это было то, за что я тут же с готовностью ухватился, краткое и емкое, в высшей степени удобное определение, имевшее даже какой-то художественный характер. Я попал в компанию, где не наладить тотчас свободную душевность и не сваляешься беспечно вместе со всеми в неком веселом единообразии; здесь с самого начала довлела необходимость обдумывать, просчитывать, что-то определять, так или иначе примеряться. Пугало и раздражало это, но и захватывало дух. Меня мучило, что я, может быть, негоже, скверно думаю о людях, не сделавших мне ничего плохого, но в то же время я гордился собой, внутренне любуясь интуитивно обнаруженным определением и все более находя его поэтическим, как если бы оно и впрямь было порождено высоким вдохновением или, по крайней мере, действительно определяло что-то крайне существенное в образе жизни, в способе существования, в состоянии моих новых друзей.

Вконец смущенный и едва ли не запутавшийся, я остро переживал напиравшую надобность оправдаться за свой непрошеный визит (а втайне и за отрезок своего бытования, заполненный нагловатым поиском определения) и пронзительным вскриком, во всяком случае, именно с него начав, сказал посреди резко выросшей строгой тишины:

– Господа, я пробегал мимо. И тут же соображения литературного плана. Возьмем, в частности, различия между реалистами и декадентами. Я не отниму у вас много времени, если поделюсь...

Как раз вот на "пробегал" я нажал, выделяя особо, с мученическим подвизгом, а дальше слова, голос и смысл пошли на убыль, размылись, спали в рыхлость. Я передаю лишь общую схему своего высказывания, а как, с какими уклонениями, судорогами и глупостями я на самом деле исторг его, об этом лучше умолчать. Я снова был зелен и незрел, мелковат и глуповат, как в далекие годы отрочества и медленного, трудного, непомерно затянувшегося взросления. Между тем сказанное было важно для меня, как будто внезапно развернувшийся, захлопавший куцыми крылышками слог и кое-как выпестованные фразы могли послужить составлению и развитию неких значительных обстоятельств, но меня, однако, никто не слушал.

***

На этом не закончилось, визит продолжался, я, похоже, втерся основательно. Именно втерся, даже, сдается мне, побаливали бока, слегка поврежденные, когда я с усилием протискивался в дверь, толкался с Петей у входа в рай. Но это, может быть, всего лишь мифология, прикрывающая то, что в действительности было не чем иным, как моей наглостью. Я, кажется, не погрешу против истины, если скажу, что сначала речь зашла о наследии, о важности его для всякого момента истории, в том числе и протекающего перед нашими глазами. Что говорилось позже - тема отдельная. А что же о наследстве? Ну, допускаю, что прослеживалась известная последовательность и говорилось не совокупно и вразнобой, но с чрезвычайной гармоничностью, с неукоснительным разведением по отдельностям важности как истории, так и момента как такового, а в определенном смысле и наследия, представляющего собой связующее звено. Однако никакой определенности я, признаться, не приметил. Возможно, это словесно обрабатываемое хозяевами наследие следовало трактовать как традицию; в какой-то момент, между прочим, мне показалось, что эти серьезные, постоянно разнообразящие свою цветовую гамму люди хозяйничают не только в комнате, где я неожиданно и несколько надуманно очутился, но и во всем доме, в последнее время занимавшее столь существенное место в моем воображении и, следовательно, в моей жизни. Не исключено, прозвучал некий пролог, прежде чем они коснулись темы наследия, но если и так, он совершенно прошел мимо меня, а если бы и запечатлелся в моей голове, не думаю, что это существенно повлияло бы на степень моего уразумения. Я сидел, хлопал глазами и глуповато дивился спектру красок, и даже целым мирам спектров, разворачивающейся - неизвестно где, если не попросту в моем воспалившемся мозгу, - панораме аспектов и перспектив, столь красочных, столь искусно порождающих восхитительную игру света и теней, чудесного сияния и кромешной тьмы.

Снова распределились, и на этот раз не дав нужной доходчивости, роли. С немалой внезапностью и довольно странной легкостью, как бы небрежностью, образовалась ситуация, в которой одного из этих господ следовало воспринимать как видного живописца, другой выступал едва ли не эпическим поэтом, третий претендовал на роль творца прозы, способной перевернуть все прошлые и нынешние представления об этом разделе литературы. Естественно, неназванной и как бы заведомо несущественной при этом осталась роль Пети, а я даже в собственных глазах вышел вдруг человеком, невесть чем занимающимся, варящимся в соку ломаного гроша не стоящих претензий. Пораженный этой неожиданностью, я залопотал что-то о насильственном изъятии Петровым землицы у Иванова, который, увы, недостаточно хорош и отнюдь не исправился лишь оттого, что ему выпала роль жертвы. Но опять я не был услышан. Мне вскользь сообщили, что писание, сочинение, малевание - своего рода опции, которыми стоит воспользоваться, когда задумываешь большое дело. Но и все это, опции и некое дело, тут же в один миг куда-то улетело, испарилось без следа.

– Вас устраивают наши условия?
– спросил меня, почесывая затылок, статный человек. Еще бы не быть, при общей-то их бесспорной выточенности, безусловной ладности, статным этому парню! Звали его Глебом. Он занимал, как мне представилось, какое-то среднее место между поразительно юной Наташей и Тихоном, достигшим уже, кажется, довольно высокой ступени старения.

Я встрепенулся, точно и аккуратно уловив, что вопрос обращен именно ко мне:

– А какие условия? Я не разобрался...

– По правде говоря, - вежливо пояснил Глеб, - порой происходят вещи, даже явления, ну, как бы это выразить, потрясающие воображение, в высшей степени необыкновенные, для иных вообще умопомрачительные. И в таких случаях возникает естественная необходимость в посторонних лицах, становящихся при этом теми, на кого можно понадеяться как на вероятных помощников или, в случае крайней нужды, возложить ответственность.

Мне хотелось забунтовать. Я устал от ладности, от какой-то прилизанности обстановки и атмосферы.