Иное состояние

– Ну разве не смешно, Надечка?
– сказал я, чувствуя, что говорю, в общем-то, с дрожью обиды в голосе.
– Петю и Флорькина не взяли, а тебя взяли. Прекрасное доказательство, что у них с логикой обстоит дело не лучшим образом. Но они того и хотели... Даже меня, вообще-то говоря, оттолкнули!
– выкрикнул я.
– Вот что значит полное отсутствие логики!

Надя посмотрела на меня исподлобья.

– А почему это у них нелады с логикой? С чего ты взял?

– Да у них закон такой, чтоб жить в мире то ли воображаемой, то ли попросту лишней и ненужной логики.

– Ну, меня это не касается. Они мне дали работу и прочее... надежную защиту от таких, как ты... и если это, по-твоему, абсурдное решение моих вопросов и проблем, думай так. Я-то в нем ничего абсурдного не вижу. Отличное решение! В нем полно смысла, гармонии. У меня теперь не постные будни и трата времени на пустяки, а хорошо оплачиваемая работа, и работодателей своих я уважаю и ставлю высоко, а есть у них, с твоей или какого-нибудь Флорькина точки зрения, логика или нет, не безумны ли они в самом деле, не маньяки ли какие-то, мне на это, поверь, глубоко плевать. Я в их коренные дела не суюсь. Мне отвели местечко у кормушки, я и довольна. Да и выдумываешь ты все-таки напраслину. Даже если они черт знает какие сказки нагородили и обратили в них свою жизнь, все равно они мыслят на обычный лад, как все прочие. Потому что от этого никуда не денешься. Можно просто не мыслить, а мыслить по каким-то другим и никому не известным правилам нельзя. Вот Петя, думаю, не мыслил, потому и кончил плохо. Под стол залез... А ты, похоже, идешь по его стопам.

Надя была совершенно довольна своей речью и смотрела на меня победоносно.

– И тебе приятно, что они без всяких затруднений читают твои мысли?

– А что?
– взвизгнула она.
– Подумаешь, читают, что с того? Я ничего такого в уме не держу, никакой зловредности.

– Но они твои мысли не считают за свои, не сочувствуют им и ставят их ни во что.

– Они, может быть, гораздо умнее, отчего бы им и не читать мои мысли? Петя вон вовсе, пожалуй, не читал, а все равно ставил ни во что. Разве мне было лучше, было легче с ним только потому, что он не читал? Никакого повода радоваться жизни я в этом не вижу. Ох нет, достаточно я с вами намучилась, с так называемыми мужчинами. И нас, думаешь, мало таких мучениц, идентичных страдалиц? А повезло мне, и кто знает, не мне ли одной?

– Не выкручивайся...

– Я выкручиваюсь?

– Ты готова перед ними стелиться, лишь бы заслужить доверие, но как ни старайся и как ни вертись, они все равно отчуждаются и смотрят на тебя как на существо низшего порядка.

– Но они при этом не делают ничего плохого...

– Пока не делают, но иди знай, чем все обернется в будущем.

– Да ты выдумываешь, сочиняешь... А я... У меня и времени нет тебя слушать, у меня дело! Нашел тоже простушку, чтоб втирать очки и вводить в соблазн! И ты даже не мысли распространяешь и подсеиваешь, тут уже помыслы, как это называется у знающих, искушенных людей, и в целом получается некий примысл, картина неких примышлений, и оно бы совсем не угнетало, было бы этому грош цена, если бы я уже хорошо ориентировалась и понимала, что к чему. Но у меня пока только удача, счастье и головокружение от счастья, я могу и оступиться, а это уже риск, тогда как мне совершенно не хочется потерять прекрасную работу и увидеть благополучие рухнувшим. Поэтому ты лучше уходи, не смущай меня, не отвлекай, не доводи до греха, не морочь мне голову. А мысли... Это с примыслом трудно и опасно, а мысль - дело легкое. Возьми меня, мои именно мысли, да кто же их не читает?!
– Она даже руками всплеснула в изумлении и радости, что набрела на спасительное, в один миг поднимающее ее из сомнений и опасений соображение.
– Мои мысли просты, в них нет ничего предосудительного и витиеватого, никаких хитростей. Даже ты можешь их прочитать. Но ты не облагодетельствуешь, прочитав, ты только посмеешься или скверно как-нибудь воспользуешься всем этим строем, строем моей мысли, а вот те, - Надя возвела очи горе и пальцем указала на потолок, - вот они - это совсем другое, и у них все иначе. Они потому и не оттолкнули меня, когда я к ним пришла и рассказала всю свою жизнь, что они сразу меня поняли целиком с макушки до пят и точно, как в математике, оценили. А тебе с Флорькиным не дано и не удается. Вы изворотливые, сметливые, когда дело всяких хитростей и пакостей касается, вы лицемерные, а, по сути, попросту недалекие.

– Я тебя еще немного, Надечка, задержу, - помялся я.
– Интересно мне... Как же ты решилась все-таки пойти к ним? Вот что меня очень интересует...

– А что за трудности?
– усмехнулась женщина.
– Не на панель вроде бы.

– Ты столько всего ужасного слышала о них от Флорькина, и Наташу ты ненавидела, боялась ее, когда Петя пытался с ней закрутить. У тебя ведь давно должно было возникнуть убеждение, что они фактически нелюди. И вдруг ты... в один прекрасный день... И ведь что важно! Не знаю, переменила ли ты точку зрения, или даже тактику, перестала ли видеть войну между ними и Флорькиным, забыла ли думать о Наташе как о сопернице в рассуждении любовного фронта, где то Петя, то я... Но преображение какое-то все же сбылось! Это ты сейчас выглядишь всего лишь внешне преобразившейся, и даже в лучшую сторону, во всяком случае, помолодевшей, деловой, эгоистичной... А тогда, когда ты еще только чувствовала себя измученной нами и не знала, как быть, куда податься, должна была ты преобразиться и внутренне, едва лишь твой мозг пронзила догадка: надо идти к ним. Это гениальное решение! И знаешь почему? У Пети судороги начинались, как только он в очередной раз задумывал прорваться к Наташе. И Флорькин со своими разлагающими и гневными речами спешит не к ним, а к тебе. Даже вообразить невозможно, чтобы Петя или Флорькин решились как ты, на что-то подобное. Я почему-то слово не могу подобрать, которое одним махом объяснило бы всю суть, всю сущность твоего подхода, твоего решения...

– Я просто по-человечески подошла...

– Вот! Ты это одним махом... Прекрасно! Но как же ты преодолела нечеловеческий страх? Петя не мог, Флорькин не может, и это притом, что у них не страх, не столько страх, сколько всякие неразрешимые философские задачи и загадки, помыслы, фантазии. Я даже представить себя на их месте не в состоянии, я и не замахиваюсь, а ты... и, кстати, о состоянии, каково оно у тебя теперь? Иное? Если они, а ты понимаешь, о ком я, если они, по слову Пети, пребывают в ином, отличном от нашего состоянии, то и ты, прибежав к ним и оказавшись у них в милости, должна была хоть немножко, а впасть, не так ли? Чего-то я тут не в состоянии схватить... Петя не мог, Флорькин не может, я и не предполагаю решиться на какой-нибудь сдвиг, катаклизм, и все это уже страшно устоялось и утрамбовалось, это уже как основа основ, а ты вдруг одним махом перевернула... Пете не удалось, Флорькину почему-то нельзя, я и не помышляю ни о чем таком, а ты села, пораскинула слегка мозгами, и... словно фокус! чудо!..

– Ты бредишь. А человеку бредить не годится, мысли ведь надо правильно содержать, и содержать их человек должен в чистоте и порядке, и не таить ничего, а своевременно распускаться, как бутон.

– Так, поучи меня, глупого, так, так...

– Если человек что затаит, то пусть и хорошее, все равно это со временем испортится, сравни с забытым продуктом питания, который полежит, полежит да и обернется злом и ядом. Поэтому нельзя упустить кульминационный момент, когда еще возможна благополучная развязка. А раскрылся... Чего смеешься? Да вот, пришел к людям, о которых слышал много странного и подозрительного, которых боялся или даже ненавидел, рассказал им все без утайки, с абсолютной простотой чистосердечия, поплакался - и они тотчас к тебе со всей душой. Люди добры, и это навет и пессимистическое сказание, что они-де черствы и внутренне сгнили.

– А что же конкретно Наташа?

– Даже Наташа... От одних упоминаний о ней я в свое время столько натерпелась, а она, оказывается, простой и душевный человек. Ее любить можно. Я ее уже люблю. И ее парни... Нет, эти трое совсем не страшны и не ожесточены, даже они вовсе не живодеры, зубы не дробят и кости не ломают, а как есть славные, отзывчивые и великодушные. Вот как, а именно как я описала, и должно быть между людьми, - разъяснила вдова.

Я молчал, обдумывая ее слова.

– Уйди! уйди!
– вдруг закричала она, трагически закрывая лицо руками.
– Ты мне противен!

– Погоди, но... между людьми-то!..
– заметался я.
– Разве так должно быть по новым твоим правилам?.. Зубами скрипишь!

– Видеть тебя не могу!

Правила диалектики рассыпались, искусство ведения спора прямо на моих глазах развалилось, как карточный домик, да и как было оспорить Надюшины отчаянные и гневные замечания? Что доказывать? Что я вовсе не противен сам по себе? Но если я противен ей, как я ей докажу обратное?

***

Дул пронизывающий ветер, обрывался, замирал в покорных наклонах деревьев. Далеко, как звезды, мерцали фонари. Мои мысли смешались с ночной тьмой, стесненные оградами, бесконечные заборы читали их, и складывалась дорога к дому, которой я споро шагал и в которой не чувствовал сейчас нужды. В событиях, следовавших одно за другим, именно последовательность и заключалась, а это к чему-то обязывало, следовательно, быть игре жесткой, серьезной, занимательной.

Рискую сбиться, а все же попробую, порасскажу немного об этих событиях. Не знаю, что видели другие, я-то приметил, как в Пете словно вспучился какой-то темный огонь и пошел вверх, вверх, потом еще раз, т. е. вспучился еще раз, и вдруг как будто взрыв, и все... кучка золы... и все это я видел в очень ярком освещении, даже словно в разноцветии... Такое сияние, словно божественный свет, фаворский, а вышла-то жестокая вещь, целая скорбная штука... Сам Петя при этом еще заползал под стол и уже катался, ворочался под столом. Незабываемое зрелище! А и ладно... Пусть выискался этакий безумец, бросил вызов, окопался под столом, отстреливался, как мог, пал смертью храбрых, нам-то с Флорькиным что до того? Нам подобные проделки не по нутру. Безумец ничего не доказал нашему уму и нашей совести, мне по крайней мере, я не ощутил тогда настоящей тревоги, я предпочитаю и впредь заниматься собой и не соваться в то, что вполне может обойтись без меня. Но Флорькин, как ни забит, как ни огрубел и ни одичал, все же довольно-таки тонко смутился. А ведь был всего лишь глас вопиющего в пустыне, Петино завыванье. Флорькин - это тоже событие. Он вдруг забыл, что мы сполна принадлежим природе, зависим от погодных условий, что мы плоть от плоти родного города, вскормившего и воспитавшего нас, выведшего на широкую дорогу жизни. Флорькин восстал, заерзал, засуетился. Он вздумал переступить через самого себя, как некогда Наташа переступила через Петю, прыгнуть выше головы, не сознавая, что мы некоторым образом в одной связке и вынуждены толкаться, словно бы соревноваться, когда одному из нас приходит в голову выкинуть номер, достичь невозможного. Жуток риск того, что Флорькин, заскакав бессознательным животным, переступит через меня, отдавит мне губу или вовсе пронзит ее.

Странная, таинственная смерть, единственная и неповторимая, маячит впереди. Как не поверить, что мы не случайно оказались свидетелями драматической Петиной кончины, как не сообразить, что его смерть заставила нас пережить невообразимое и словно невозможное и открыла нам доступ в особые сферы? Ведь мы не слепы. Мы по-своему творим и созидаем. Петя был отчасти прав, когда говорил, что наш путь во мраке, если, конечно, он действительно это говорил. И вдруг он вспыхнул, этот Петя, и, сам того, может быть, не желая, озарил нам путь. Мы увидели его смерть. Он был, разумеется, обыкновенным человеком, но смерть-то вышла у него необыкновенная. Вот где проклюнулось истинное величие! Не его, нет, не этого смешного болтуна и дурачка... Путь, мы увидели озаренный пламенем его гибели путь к истинно великому. Вот во что может уверовать Флорькин, прыгнув выше моей головы.