Иное состояние

– Ну, после случившегося, после пережитого... Отчего же не освежиться?.. А одежда... Вы, должно быть, долго шли сюда, к нам, даже бежали, словно за вами гнался кто-то... Кроме того, слякоть... Ох уж этот мокрый снег!
– сокрушался, не унимаясь, над тяготами моего пути Тихон.
– Вестибюль! Мы поддерживаем чистоту, и с этим у нас строго, но если валяться... Если местопребывание свести к пребыванию на полу... И смотря еще, какие позы принимать... Страдает человек, и ущерб, наносимый при этом его одежде, несопоставим, бесконечно мал в сравнении...
– кто же с этим будет спорить? Но форма все же страдает. Согласны?..

Что мне оставалось, как не согласиться. Я присел на край ванны и в задумчивости обхватил пальцами подбородок. Старушки прибились, Надя прибилась... Где, кстати, она? И Флорькин, судя по всему, так и не появился здесь. Я же этап за этапом прохожу процедуру любезного приема, которого не было бы, не избей меня ожесточившийся охранник. Хозяева оказывают мне честь, как бы беря вину охранника на себя и заглаживая ее, в силу сложившихся обстоятельств это стало частью их работы, и тем самым я нашел временное пристанище в бытии и, как определял Флорькин, актуализациях музея, но было бы, кажется, большой смелостью предположить, что я вместе с тем нашел и место в подлинной жизни, в неких главных реальностях его администрации. Я тут и вижу этих людей, могу их потрогать, вслушаться в их разговоры и сам изложить кое-какие мысли, но я не прибился. Между тем, моему все еще воспаленному воображению рисовалось, будто Тихон несколько отошел от своих и перешел, ну, как бы отчасти, на мою сторону. Что он задумал, кто знает, кроме него самого?

– но мне уже и то приятно, что он уделяет мне гораздо больше внимания, чем того требуют правила хорошего тона и разные необходимости заглаживания вины охранника. Как душевно он говорил о моей одежде, - чем не свидетельство, что он приоткрылся, стал человечнее?

– А вот, припоминаю, - уверовав в возможность откровенного разговора, нерешительно начал я, тут же и заторопился, зачастил, - что-то говорилось о проделках...

– Так! И что же?

– Неужели не помните?

– Но что, что именно я должен помнить?

– Да зашла как-то речь о таинственном звере... такого названия удостоился некто неизвестный... и я даже привлекался, даже допускался к ходу общего расследования...

– Это можно забыть.

Едва он уяснил, какую тему я поднял, тотчас он, Тихон, помрачнел и словно осунулся. Выслушал он меня с кислой миной на лице, а прописав мне забвение, проделал рукой резкое и быстрое движение, вычерпывая из моей памяти подлежащий изъятию фрагмент и отбрасывая его.

***

Не берусь судить, традиция у них такая существовала или что-то хотела Наташа донести до моего сознания, только за обедом бледнолицая красавица зачитала, писаным текстом не пользуясь, тщательно вызубренный эпизод из жизни пророка. Предварительно она энергично пожевала губами, как бы разминая их. Фамилии не назвала, но, я полагаю, речь зашла именно о Небыткине, основателе их кружка, великом мыслителе, счастливо оплодотворенном догадками ученых прежних времен о вероятии воображаемой логики. Пророк долго жил словно бы в пустоте и, что ясно и без дополнительных трактований, в бездействии. Он был тогда нечто среднее, определила Наташа. Не добрее и не праведнее уже успевших прославиться праведников и аскетов, не злее, а равным образом и не привередливее разных прочих. Но рос, конечно, изнутри созревая для броска в самую необычайную перспективу, какую только можно себе представить. Особенно бросалось в глаза, как ему до жгучей ярости претило, что в прелестном, тихо и нежно отдающем древностью уголке Получаевки один красивый человек в чрезмерном увлечении любовными похождениями фактически умирает от дурной болезни в конце каждой зимы, а ранней весной воскресает неизбежно и неотвратимо. Вздорные женщины с рыданиями толпились над местом предположительного захоронения их легендарного кумира, пускались, входя в раж, в дикие пляски, одаряя при этом друг друга тумаками и обильно расплескивая кровь из полученных ран. Многие получаевские дамы, посылая проклятия красивой разносчице заразы, из-за которой красивый полубог не находил покоя ни в жизни, ни в смерти, грозя ей чудовищными карами, кидались, нимало не гнушаясь, в чад распущенности и потворства похоти, думая в нем избыть муки своей безответной любви.

Однажды пророк и его закадычные друзья (таковыми эти люди считали себя, а как оно было на самом деле, Бог весть) ступили в рощу, присели в тени высокого дерева, и один из них, самый беспокойный, нетерпеливый, обратился к пророку с такими словами:

– Сперва мы просто любовались увлечениями своих сердец и воспевали их на все лады, но теперь лишь терпим, ибо в сердцах завозился бес сомнения и одуряющего скепсиса, а народ и вовсе терпеть не желает, потому что ты отказываешь ему во внимании.

– Чего вам надо?
– спросил пророк сухо и дальше заговорил так, словно перед ним сидели не добрые знакомые и приятели, а из досужего любопытства соединившиеся в аудиторию слушатели: - Разве я звал кого-то, разве вы не увязались, как псы, не сами пришли ко мне со своими нуждами и запросами?

– Меня ты позвал однажды, - угрюмо вставил другой человек, не столь решительный, как первый, но не менее его думающий и упрямый, - и голос твой был так требователен, что даже спутался у меня в голове с задрожавшими от страха извилинами.

– Или ты не знаешь, чего мы хотим?
– выкрикнул третий, в гадкой ухмылке обнажая беззубый рот.
– У нас в горле засуха и руки чешутся. Пусть только появится субчик какой-нибудь, инстинктивно ищущий нагоняя и взбучки, уж тогда-то не потребуется согласования с тобой и разной там целесообразности...

Четвертый сказал:

– Или вот я знаю сифилитика, с которым ты еще не знаком. Медики от него без ума как от беспримерного идеалиста своей болезни, уклоняющегося от всех известных методов исцеления, но он непредсказуем и может позволить тебе, чтобы ты его отчитал, как мальчишку. Почему ты не идешь с желанием ткнуть в него пальцем и поучить уму-разуму?

– Разве моя жизнь и деятельность заключаются в том, чтобы знакомиться с сифилитиками и тыкать в них пальцем?
– с горечью воскликнул пророк.
– Это вы, простецы, так думаете, и имя вам - выползни.

– Но мы даже не знаем подлинного значения этого слова...
– забеспокоились люди, - и если оно заключает в себе естественно-научный смысл, нам...

– И такая в нем вескость наименования, что даже на проклятие похоже!..
– добавочно закричал один из них, определенно затаивший несогласие, пожалуй, что и нежелание зачисляться в указанную пророком категорию.

– Нам суждено навсегда сбиться в какую-то жалкую кучку гуманитариев...

– Суть баранов...

– Мы никогда не узнаем и не поймем!

– Узнаете!
– возвысил голос пророк.
– Я же ищу иного, желаю гораздо большего и подчеркиваю это.

Все опять загомонили одновременно, словно дуя в одну трубу:

– Чего большего?

– Конкретизируй!

– Ну-тка, выкладывай свою теорию!

– Аргументы давай!

Ничего не ответил пророк на эти дикие вопли, тем не менее чему-то обрадовался начавший этот принципиальный разговор человек и в неописуемом воодушевлении выдохнул:

– А вот это уже дело! Я понял! И я так скажу, парни. В моей полуголодной жизни мысль о куске обычного хлеба пекарей сочетается с мечтой о хлебе духовном, и вот я приободрен и высказываюсь в порядке умозаключения: давайте выпьем сейчас не мешкая по чарке доброго вина, чтобы уж ликовать так ликовать, чтобы отныне уже последовательно упиваться счастьем всевозможных откровений и удачных находок. Друг, друг и учитель, эти убогие, - он указал на прочих, - поверят в тебя, как поверил я, и пойдут за тобой, куда позовешь после первой. Не сомневайся! Поступишь по моей задумке, а она предполагает и вторую чарку и, разумеется, последующие, очень скоро все мы очутимся в благословенном краю и будем озираться по сторонам с блаженством, не испытывая больше прежних уязвлений души и сердца.

Раздраженный неудачно, на его взгляд, складывающейся беседой, пророк заявил, что не питием славна Получаевка и не в питии залог ее будущего процветания.

– Уйдемте отсюда, скоро гроза!
– пропищал кто-то осторожный и боязливый.

Тут в первый раз улыбнулся пророк.

– Ну, грозы бояться нечего, - мягко возразил он.

И далее сказал, что суетные люди, сбиваясь в кучи, сбиваются не гуманитариям, как думают некоторые, а свиньям подобно, и в дальнейшем слепляются между собой, и подхватывают дурную болезнь, и хотят опираться друг на друга, не полагаясь на себя, но совсем не прочь друг друга позорить, поливать грязью и грубо отталкивать в минуты огорчений и разочарований, в беспокойные часы мировых катаклизмов. И с чем большим свинством они друг друга любят, тем сильнее и с растущей на глазах дикостью ненавидят, и результат тот, что, обманувшись, что-то не то сделав в любви, тут же обманываются и ничего дельного не находят в ненависти. Вы из числа этих непутевых, вы этого навеки проклятого мира люди, жестко бросил он в лицо своим присмиревшим, напуганным спутникам. Ваши жены, дети, отцы и братья, которых вы любите и которые вас ненавидят, потому что обманулись в вас, прячут от вас сияющий свет под свои подушки, заставляя вас идти во мраке, идти навстречу гибели, к пропасти, где вы останетесь. Ваши друзья предадут вас. Все в конечном счете сгинут. А он, пророк, по ряду причин, особенно актуальных в последнее время, взывает к логике настолько удивительной и непокорной, что ее и вообразить невозможно. О ней, способной награждать покоем и умиротворением, а не попирать страстями и терзаниями, только и думает он, о ней одной беспрерывно мечтает бессонными ночами, а потому и молит отчаянно и дерзко небо: даруй. Даруй это волшебное средство, чудесное лекарство от всех болезней, эту дивную логику, баснословно облегчающую ум и душу ее адептов, страшно сминающую внешние и внутренние противоречия. Мы будем, мы станем адептами!
– выкрикнул один из слушавших эти великие слова. На, выкуси, - безжалостно, но в высшей степени обоснованно и справедливо сунул пророк ему под нос кукиш, - кто угодно, только не ты, выползень. Спасенный, облагодетельствованный, - продолжал он затем, развивая свою мысль и сам попутно все надежней ее усваивая, - пересаженный в новые, раннее совершенно неизвестные условия, всем абсолютно довольный, я заговорю и о любви, о той единственной, настоящей и заслуживающей доверия любви, которая видит не частное, а целое, не одного, а всех, и одним большим всеобщим глазом видит каждого. Познайте всех и полюбите всех, - сказал пророк в заключение, - а не только того, под чьей подушкой вам почудился свет. И тогда ваш ум, душа и сердце станут иными, жизнь и смерть переменятся с одного и другого на нечто третье, и ваше здоровье, телесное и нравственное, поведет себя иначе, и свои старые сапоги вы не узнаете, проснувшись в иное утро, и все лишнее, помехой служащее, вы прогоните в удаленные иные края, и сами станете светом, в котором узнаете и полюбите себя.