Интернет-журнал "Домашняя лаборатория", 2007 №12
Шрифт:
Аминь — сказала бы Сэй-Сенагон — что еще можно сказать, подумала бы она, если люди не владеют мечом и луком. Да и люди ли это?
Часть IV
Секретность, никелевая крыша, столоверчение
Кстати, раз уж мы заговорили о секретности и первом отделе. Сейчас трудно представить себе серьезность, с которой большинство ко всему этому относилось. Вот маленький пример. Рядом с моим домом была очень большая лужа. Однажды поздно вечером, возвращаясь домой и поставленный перед необходимостью перейти ее, я подтянул штаны и пошел вброд. Дома выяснилось, что я потерял — почти наверняка, выронил из кармана при подтягивании штанов — паспорт и справку из первого отдела,
Вы что, уважаемый читатель, как маленький, какой, к черту, профсоюз, какой, к черту суд, вы что, дурака валяете? При этом учтите, что Фрязино — не Москва, все предприятия — ящики, человека, выгнанного с одного, не взяли бы ни на какое другое, выход один — искать работу не по специальности и где-то в окрестностях или вообще уезжать в другой город.
К каждой статье, направлявшейся для публикации в научный журнал, должен был прилагаться акт, что в статье нет ничего секретного, ничего, запрещенного к публикации и т. д. Акт должны были подписывать член экспертной комиссии, начальник первого отдела, начальник патентного отдела, председатель экспертной комиссии и утверждал замдиректора. То есть посредством этих актов начальство не только контролировало все публикации сотрудников, но и разрешало-запрещало. Например, однажды, когда сотрудник Л.А. явился за подписью к большому начальнику В.П., оный начальник посмотрел на Л.А. и задумчиво произнес — а почему вы не публикуетесь со своими сотрудниками? Собственно, в переводе на русский язык было сказано — молодой человек, рекомендую вам приписывать к вашим статьям вашего непосредственного начальника Л.Л. Что Л.А. мог на это ответить? Что он делает физику, а его прямой начальник интеграл от е в степени икс без справочника не может взять? Былинный герой гордо сказал бы свое «нет», нормальный человек ответил бы «да», приличный человек ответил бы «да», но не стал бы делать. Л.А. был по молодости и глупости настолько ошарашен, что проблеял что-то невразумительное. Но акты он после этого ходил подписывать к другому начальнику — А.Ж (кстати, серьезному физику). Тот все понимал, ухмылялся и бурчал — за подпись по полтиннику, итого с вас, Леня, рупь пятьдесят.
У этого же Л.А. было приключение и с начальником патентного отдела Н.М. Ей взбрело в голову, что очередной обзор, написанный Л.А., должен быть опубликован с грифом «ДСП». Бедный Л.А. не мог ей сказать, что это вообще не ее дело, что за секретностью следит первый отдел. То есть сказать-то он мог, но лучше бы не стало. А хуже — наверняка. Поэтому многострадальный Л.А. дождался, пока Н.М. ушла в отпуск, и подписал у ее заместителя.
Прелестной традицией советского мира было опечатывание комнат перед праздниками. Имелось в виду, наверное, что именно на праздники империалистический обобщенный штирлиц злодейски проникнет. Неясно зачем, но злодейски, а печать своей магической силой остановит его.
В СССР лучшие силы науки и техники в течение 70 лет работали на войну. Почему так получилось, почему эта убийственная в прямом и всех переносных смыслах система была устойчива — очень интересный вопрос. Но как бы мне не хотелось им заняться, я вынужден с хрустом опустить мой редакторский сапог на горло моей авторской песни. ВЭИ по раздолбайской (в среднем) ментальности и низкой (в среднем) культуре производства на войну работать не мог.
Исключение — «второй отдел» под руководством «секретного академика» Архангельского, занимавшийся приборами ночного видения. Приборы эти были хуже американских аналогов, но секретность была лучше — мы про их приборы знали, а они, наверное, нет. Сам Архангельский был личностью примечательной — семито- и интеллигентоненавистник, хотя второе у него было немного слабее второго. Ибо в отделе было ноль пархатых, но один человек с высшим образованием имелся — особь женского пола, его заместитель (кроме него самого, но он шел вне программы).
Так что со строевой подготовкой у вэивцев было не очень, а присосаться к военным денежкам (и престижу) хотелось. Тем более, что в те времена денежки эти были — по советским меркам — немеряные. Не раз ВЭИ встревал в те или иные военные разработки, но кончалось
это (разумеется, я говорю только о тех случаях, про которые знал) конфузом. Причем головы-то у нас были! Придумывать мы могли. На бумаге… Сделать — нет. Для того, чтобы сделать, нужна такая загадочная вещь — культура производства.Но благодаря одной из этих безумных придумок я познакомился с тем, как работали действительно серьезные люди и понял — как жил бы советский народ, если бы «совьет руководство» не строило мир во всем мире. Причем не какой-нибудь мир, а именно наш: «мы наш, мы новый мир построим».
Однажды сотрудник Л.К., я и еще один товарищ из Отделения высоких напряжений отправились в Челябинск, на хорошо секретное предприятие. При входе мы читали бумагу, в которой рассказывалось, что именно мы должны говорить, если нас спросят, что делают за вон тем заборчиком. Делали что-то вполне невинное, но что отвечать на второй вопрос — если это такое невинное, то почему тако-о-ой заборчик? — не было. Наверное, составители бумаги полагали, что получив первый ответ, империалистический шпион злобно сплюнет ядовитой слюной на советскую землю и пойдет сдаваться.
Итак, прогуливаемся мы по коридору, подкатывается к нам улыбчивый мужичек, говорит «О, ребята, из Москвы? Скучаете, такого-то ждете? А я вас чаем напою, айда ко мне, я местный военпред, как вам наш город» и далее всякие ля-ля. Заводит к себе в кабинет, усаживает, оглаживает и вопрос — «А вы сколько изделий испытали?» Мы потупляем глаза и выдавливаем «три» (соврали не сильно). Мужик мгновенно и радикально скучнеет, улыбка пропадает, добродушный говорок — туда же, в урну. Тоскливо-разочарованно: «не, мне с вами говорит не о чем… вот когда тридцать будет…»
Сцена номер два. Организация с характерным неконкретным названием — НИИТП — НИИ Тепловых Процессов. Во дворе — большая мемориальная доска с информацией о том, что именно здесь делали «Катюшу». Мемориальная доска поменьше на кабинете Келдыша. И вот — кабинет, но другой, не мемориальный. Беседа о совместной работе, мы приглашены как специалисты. В основном рассказываем, как надо делать, и немного — как именно делаем. Товарищи вежливо выслушивают, и начинают рассказывать, как они делают. На третьей минуте мне становится стыдно и за то, что и как мы рассказывали и за то, что и как мы делали.
Таблетка из LaB6 диаметром 10 мм и толщиной 1 мм (эмиттер) должна быть закреплена в торце цилиндрической трубки из 0,1 мм тантала. Таблетка крепится завальцовкой, то есть краешек трубки, грубо говоря, загибается на таблетку. Потом цилиндр — причем именно поверхность таблетки — должна устанавливаться с точностью 10 мкм относительно прикатодного электрода. Они устанавливают не поверхность таблетки, а поверхность завальцованной трубки. Я — а как вы определяете положение эмиттера? Ведь вы устанавливаете не его, а тантал. Они — а мы после завальцовки протачиваем поверхность завальцованного с этой точностью. У меня падает челюсть. Пауза. Они — а еще после завальцовки мы протачиваем торец завальцованного металла. Я беззвучно, как кот, открываю рот. Они, прочитав у меня в глазах крик «зачем?!», пожимают плечами. «Да так, чтобы аккуратно было…»
Что сказала бы на это Сэй-Сенагон? Я не нашелся, что ответить. Но они и так все поняли.
Окидывая взглядом эти почти четверть века, я вижу, что непосредственно с работой было связано не так уж много историй. Потому что на работе мы жили. Это не слишком четкое утверждение — но оно совершенно тривиально для любого советского человека. И вообще это явление есть важный, как мне кажется, элемент советской культуры, причем настолько для нее специфичный, что само утверждение не понятно вне контекста. Попробуйте объяснить это явление западному человеку, причем не культурологу…
Вот два приключеньица, связанные именно с работой. В некой лаборатории запускали плазменную напылительную установку, купленную во Фрязино (на НИИ «Исток»). Напылять собирались, среди прочего, металлические порошки. Порошок проходит через плазму, нагревается или плавится, в виде горячих частиц или капель шмякается на подложку и застывает. Однажды зарядили молибденовый порошок. А молибден на воздухе замечательно окисляется, и напыление надо вести в среде инертного газа. Ну, а его не подключили, да и про подложку, кажись, забыли. Или просто так, от балды, нажали на кнопку, как некто сотрудник Б.Ш. некогда попой на неком стенде… В помещение прыснула струя расплавленных частиц молибдена фракции, кажись, «71…100 мкм». Эти суки немедленно сгорали, а капли окиси молибдена, продолжая лететь, вытягивались на лету в легчайшие белые нити, молчаливо парившие в воздухе. Значится, так: помещение, по всему пространству тысячами плавно парят нити, через каждые три — пять сантиметров, как паутина в русском осеннем лесу, только в сто раз чаще, и с разинутыми ртами стоят сотрудники. Сэй-Сенагон заметила бы тактично — а вот ротики лучше закрыть…