Интервенция и Гражданская война

^IС. Волков очевидно прав: «Официальные данные ЧК о расстрелянных не отражают, разумеется, и 10% реальной цифры. По ним получается, что за 1918 год было расстреляно 6185 человек (в т. ч. за первую половину года 22), а всего за три года – 12 733; в тюрьмы было посажено в 1918 году 14 829 человек, в концлагеря – 6407 и заложниками взято 4068 (в 1919 году – 5491)». (Трифонов И. Я. Ликвидация эксплуататорских классов в СССР, М, 1975. С. 166.)

Сейчас невозможно установить, сколько массовых расправ над гражданским населением навсегда ушло в небытие, не оставив документальных следов, потому что в обстановке хаоса и безвластия простым людям не у кого было искать защиты» ⁵⁸⁰. Белый террор был в самом разгаре, а Ленин еще только спрашивал Бонч-Бруевича: «Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?» ⁵⁸¹

Практически все серьезные исследователи признают, что социалистическая революция в России произошла относительно бескровно и большевики сделали максимум возможного для того, чтобы предупредить массовое кровопролитие, почти полгода не отвечая на белый террор. Эту особенность – отсутствие ответного красного террора до сентября 1918 г. отмечал французский дипломат Л. Робиен, радикально настроенный против большевиков, находившийся в начале интервенции в Архангельске: «Большевики становятся жестокими, они сильно изменились за последние две недели. Боюсь, как бы в русской революции, которая до сих пор не пролила ни капли крови, не настал период террора…» ⁵⁸²Не менее радикально настроенный против большевиков С. Волков также пишет: «В местностях, с самого начала твердо находящихся под контролем большевиков (Центральная Россия, Поволжье, Урал), организованный террор развернулся в основном позже– с лета– осени 1918 года» ⁵⁸³ .На то, что именно интервенция стала основной причиной красного террора, указывал и посол Франции: «Размещение союзников в Архангельске послужило предлогом для нового террора.Надо было обратиться к истории, чтобы найти примеры варварства, подобные большевистским в этот период. Любое цивилизованное государство, уважающее закон, допускает только один вид наказания – индивидуальный, применимый к преступникам и правонарушителям. Комиссары же заменили его на систему заложников и на коллективную ответственность, действующую только у отсталых народов» ⁵⁸⁴. Но что такое интервенция, как не наказание всей страны, всего народа… и такой вид «наказания» является допустимым для «цивилизованных государств»?

Французский дипломат также подтверждал, что террор большевики начали только во второй половине 1918 г. Он писал 4 октября 1918 г. из Архангельска: «Комендант Арчен, которому удалось бежать из Петрограда в Финляндию, прибыл сегодня из Стокгольма. В то, что он рассказывает, трудно поверить. Когда большевики пришли к власти, они были утопистами, гуманистами и великодушными провидцами– сегодня они больше походят на злобных сумасшедших.Их преступное безумие дало о себе знать еще в начале июля, когда произошла казнь адмирала Щастного, она проявилась с неистовой силой в убийстве Мирбаха и страшном преступлении в Екатеринбурге» ⁵⁸⁵.

Белый террор был не столько основой причиной красного, сколько поводом. Главной причиной красного террора стало резкое углубление с началом интервенции, политэкономического кризиса, вызванного Первой мировой войной и Февральской революцией. Интервенция потребовала создания и содержания огромной армии, обрушила остатки экономических механизмов хозяйствования, уже и так почти полностью истощенные за время мировой войны. Мало того, интервенция, вбросив новую силу на весы власти, окончательно вывела их из равновесия, тем самым до крайности радикализовав уже и так расколотое и маргинализованное войной и двумя революциями общество. Аналогично во время Французской революции именно интервенция стала основной причиной массового террора. В июле 1793 г. началась иностранная интервенция, а уже 4 и 5 сентября 1793 года прошли народные выступления под лозунгом «Хлеба и террора!», положившие начало якобинскому террору. В России события разворачивались по аналогичному сценарию, подчеркивая эту объективную и неизбежную закономерность. В июле 1918 г. при поддержке западных послов произошел эсеровский мятеж. 1 августа с высадки интервентов в Архангельске официально началась иностранная интервенция, а спустя месяц – точно так же, как и во Франции веком раньше,- 4– 5 сентября, был объявлен красный террор ¹.

Что же касается белого террора, предшествовавшего красному, то он не столько вызвал ответную месть, сколько разрушил моральные барьеры, сдерживавшие общество от взаимного насилия. Насколько они были сильны, можно представить себе по тому как генерал Каледин, которому «страшно было пролить первую русскую кровь», не желая кровопролития, покончил собой. Или генерал Брусилов, который еще совсем недавно, во время летнего наступления 1916 г., не дрогнув, пожертвовал жизнями более чем 100 тыс, солдат и офицеров, «не желая проливать кровь соотечественников», будучи сторонником большевиков, отказался вступать в Красную и Белую армии. Моральный запрет на убийство ближнего очень силен, даже бывалые генералы, привыкшие к смерти, не смогли переступить через него.

^IСовпадение по срокам было еще более впечатляющим. Так, подготовка к интервенции во Францию в 1793 г. и в Россию в 1918 г. началась в один и тот же месяц – февраль соответственно 1793 и 1918 гг.

Интервенция и гражданская война до крайности радикализовали другую причину насилия – классовую борьбу. Троцкий писал: «Сколько бы Каутский ни исследовал пищу антропопитеков… и другие близкие и отдаленные обстоятельства для определения причин человеческой жестокости, он не найдет в истории других средств сломить классовую волю врага, кроме целесообразного и энергичного применения насилия» ⁵⁸⁶. ЧКК пишет: «…Оргия убийств «на классовой основе» постоянно оправдывалась родовыми схватками нового мира. Рождался новый мир, и при этом было «все позволено», как объяснялось читателям первого номера «Красного меча»,газеты Киевской ЧК: «Для нас нет и не может быть старых устоев «морали» и «гуманности», выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации «низших классов». Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех… Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет Революции серо-бело-черный штандарт старого разбойничьего мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов!…» ⁵⁸⁷

Тем не менее на первом этапе революции насилие преимущественно носило стихийный характер, опираясь на крайне ограниченную социальную базу. Меньшевик Мартынов весьма точно указывает на одну из ее составляющих: «Когда революция социально углубилась, поднялась вторая волна стихийного террора, направленного сначала в деревнях против помещиков, а потом в городах – против буржуазии. И тут были эксцессы. Но они исходили по общему правилу не от пролетариата, не от того класса, который взял в свои руки диктаторскую власть, а от его мелкобуржуазных союзников. Я говорю – «по общему правилу», потому что во время империалистической войны в нашу рабочую среду втерлось много чуждых ей, шкурнических элементов, укрывавшихся от воинской повинности, потому что во время экономической разрухи в рабочей среде накопилось много деклассированных элементов, и эти деклассированные элементы, конечно, иногда проявляли эксцессы, особенно во время острой борьбы за хлеб… Жорес в своей истории Великой французской революции отметил, что в революционном Париже того времени проявления жестокости и разнузданности наблюдались только в мещанских кварталах, а отнюдь не в пролетарских предместьях. Во время мартовского восстания берлинских рабочих в 1848 г. пролетариат так себя вел, что через месяц президент берлинской полиции заявил публике: «Поведение подмастерьев и рабочих по праву заслуживает всеобщей признательности». Известно также, как великодушно, слишком великодушно, вел себя французский пролетариат в 1871 г. во время восстания Парижской коммуны. Так же вел себя русский пролетариат во время и накануне революции 1905 г.» ⁵⁸⁸. Такое поведение пролетариата было вполне обоснованным. Пролетариат во время Гражданской войны ничего в плане собственности не терял и не приобретал, поэтому собственнический инстинкт «хищника», который является основной движущей силой насилия, был в нем наименее развит. Именно поэтому большевистским лидерам все время приходилось «подстегивать» активность пролетариата.

На другую составляющую социальной базы террора указывает сама ЧКК: «Эти подстрекательства к убийствам разжигали страсть к насилию и жажду мести, дремавшие в глубине души у многих чекистов, вышедших, как это признавали даже сами большевистские руководители, из криминальной среды, из «социально опустившихся слоев общества». В письме, адресованном Ленину, большевик Гопнер описывал деятельность чекистов в Екатеринославе (письмо датировано 22 марта 1919 года): «В этой организации, пораженной преступностью. насилием и произволом, управляемой уголовным сбродом, вооруженные до зубов субъекты расправляются с каждым, кто придется им не по нраву, производят обыски, грабят, насилуют, сажают в тюрьму, сбывают фальшивые деньги, вымогают взятки, а потом шантажируют тех, кто им эти взятки дал, и освобождают за суммы в десять, а то и в двадцать раз крупнее» ⁵⁸⁹.

Деклассированные элементы, о которых говорит ЧКК, стали бичом общества во многом благодаря именно Временному правительству. Деникин свидетельствовал: «Войсковые части пополнялись непосредственно обитателями уголовных тюрем и каторги после широкой амнистии, объявленной (Временным) правительством преступникам, которые должны были искупать свой грех в рядах действующей армии. Эта мера, против которой я безнадежно боролся, дала нам и отдельный полк арестантов – подарок Москвы, и прочные анархистские кадры в запасные батальоны. Наивная и неискренняя аргументация законодателя, что преступления были совершены из-за условий царского режима и что свободная страна сделает бывших преступников самоотверженными бойцами, не оправдалась. В тех гарнизонах, где почему-либо более густо сконцентрировались амнистированные уголовники, они стали грозой населения, еще не повидав фронта. Так, в июне в томских войсковых частях шла широкая пропаганда массового грабежа и уничтожения всех властей; из солдат составлялись огромные шайки вооруженных грабителей, которые наводили ужас на население. Комиссар и начальник гарнизона совместно со всеми местными революционными организациями предприняли поход против грабителей и после боя изъяли из состава гарнизона не более не менее как 2300 амнистированных уголовников» ⁵⁹⁰.

Но для того чтобы эти деклассированные элементы смогли прорваться к власти, сами механизмы власти должны быть разрушены или ослаблены до полной потери их способности к сопротивлению. Разрушителем государственной системы власти в 1917 г. явилось то же самое Временное правительство. Деникин пишет: «Едва придя к власти, указом от 5 марта министр-председатель отдал распоряжение о повсеместном устранении губернаторов и исправников и замене их в качестве правительственных комиссаров председателями губернских и уездных управ… Должность правительственных комиссаров с первых же дней стала пустым местом. Не имея в своем распоряжений ни силы, ни авторитета, они были обезличены совершенно и попали в полную зависимость от революционных организаций. Вынесенное «неодобрение» прекращало фактически деятельность комиссара… Но это было только началом разрушения государственного механизма. Наиболее сильным ударом по власти стало упразднение полиции. «Упразднение полиции в самый разгар народных волнений, когда значительно усилилась общая преступность и падали гарантии, обеспечивающие общественную и имущественную безопасность граждан, являлось прямым бедствием. Но этого мало. С давних пор функции русской полиции незаконно расширялись путем передачи ей части своих обязанностей как всеми правительственными учреждениями, так и органами самоуправления, даже ведомствами православного и иных вероисповеданий. На полицию возлагалось взыскание всяких сборов и недоимок, исполнение обязанностей судебных приставов и участие в следственном производстве, наблюдение за выполнением санитарного, технического, пожарного уставов, собирание всевозможных статистических данных, призрение сирот и лиц, впавших в болезнь вне жилищ, и проч. и проч. Достаточно сказать, что проект реорганизации полиции, внесенный в Государственную Думу в конце 1913 года, предусматривал 317 отдельных обязанностей, незаконно возложенных на полицию и подлежащих сложению с нее. Весь этот аппарат и сопряженная с ним деятельность – охраняющая, регулирующая, распорядительная, принуждающая – были изъяты из жизни и оставили в ней пустое место. Кадры милиции стали заполняться людьми совершенно неподготовленными, без всякого технического опыта или же заведомо преступным элементом. Отчасти этому способствовал новый закон, допускавший в милицию даже лиц, подвергшихся заключению в исправительных арестантских отделениях с соответственным поражением прав; отчасти же насильственно «демократизованными» благодаря системе набора их, практиковавшейся многими городскими и земскими учреждениями. По компетентному заявлению начальника главного управления по делам милиции, при этих выборах в состав милиции, даже в ее начальники, нередка попадали уголовные преступники, только что бежавшие с каторги. Волость зачастую вовсе не организовывала милицию, предоставляя деревне управляться как ей заблагорассудится» ⁵⁹¹.

Временное правительство опомнилось только после августа 1917 г., но и здесь предпринятые им усилия лишь усугубили ситуацию. Шингарев вспоминал: «Керенский, Переверзев… все-таки провели закон, которому мы всячески противились,- о внесудебных арестах. И на основании этого закона держали их (большевиков) в тюрьме, уже не стесняясь. Упреки «Правды», что и Временное правительство применяло насилие, конечно, верны. Паралич суда, чему виною, по-моему, Керенский, был одною из причин быстрого разложения порядка, хотя бы и революционного» ⁵⁹².