Интервью под прицелом

— О, точно, оставим Летаева с Воскресенским работать, а сами пойдем в кабак! — обрадовался Пирожков.

— Я вот дверь сейчас забаррикадирую! — посулил Воскресенский. — Вы пейте, пейте, но напиваться-то зачем? Пока не сдадите своих колонок, мы вас не выпустим!

— Точно! Пусть лучше они и за нас поработают, а я еще посплю! — обрадовался Летаев.

— Убивать бы таких начальников, и подхалимов их, и читателей, и Ромовского в первую очередь из гранатомета размета-а-ать! — завыл Галавазинов. — У меня производственная травма! Голова раскалывается, а тут еще про этот фильм писать, лохами для лохов снятый!

— Ну ладно, ты и напиши как лох для лохов, и пойдем из этой обители скорби, — поддержал его Пирожков.

— Знаете, я, пожалуй, кондиционер включу, если вам действительно так плохо, — смилостивился жестокосердный Воскресенский.

— А он до сих пор не включен? А мы все еще живы? — возопил Галавазинов.

— Серега, ты бы мог выть потише? — вежливо спросил у него Летаев. — Ты мне спать мешаешь, а я, если не высплюсь, не смогу написать то, что мне надо. А если я не смогу это написать, то вы тоже не напишете, потому что идиоты, и нас всех уволят, к ядрене фене. Вот что получится, если ты не заткнешься, сволочь!

На некоторое время в кабинете воцарилась тишина, наполненная слаженным шелестением клавиатур и нежным посапыванием Летаева.

— Фильмы Ромовского и Братушкина, — через некоторое время принялся бормотать Галавазинов, — воспитывают нового российского зрителя. А хрен ли его воспитывать? Он, что ли, послушается?

— Замолчи, а то кондиционер отключу, — иезуитски пообещал Воскресенский.

— Да мне все равно, блин, хоть свет отключай, у меня и так голова болит. А тут ты еще прикапываешься, сволочь непьющая!

— Тебе, может, таблеток дать? — с сочувствием обратился к коллеге проснувшийся Летаев. — Я позавчера купил какую-то новую рекламируемую муть от давления, а зачем — не знаю. Кутил, тратил деньги на баб, цветы покупал, картины, модные таблетки «от жадности». Цветы и картины бабы разобрали, а от таблеток отказались, сказали — им нужны наркотики, а не эта ерунда. Вот я и хожу второй день с ними, выбросить жалко, может, хоть ты возьмешь? У меня же голова не болит, я сплю вместо этого!

Галавазинов благодарственно принял одну таблетку и стал метаться по редакции в поисках воды — запить. Но в этой редакции было принято скорее закусывать, нежели запивать.

— Евгений Эдуардович, вы настоящий! — проникновенно сказал Пирожков. — Можно и мне пару таблеточек? А то что-то голова тоже побаливать начала.

— На халяву — хоть отраву! — жизнерадостно продекламировал Воскресенский. Очевидно, эта пророческая строка должна была войти в его новый стихотворный сборник.

— Да у меня всего три осталось. Там упаковка маленькая, зато сами таблетки большие.

— От жадности? — переспросил Пирожков. — Тогда мне — и побольше, побольше.

Он хохотнул и, отталкивая Галавазинова, выгреб из руки Летаева остатки лекарства.

Пирожков и Галавазинов, давясь и препираясь, запили таблетки водой, предназначенной для полива цветов, отродясь в этом кабинете не водившихся, и уселись на свои места — ждать результата. Сначала им в самом деле полегчало — сработал эффект плацебо. Галавазинов бодро закруглил фразу о воспитании нового российского зрителя и довел статью до относительно читабельного состояния. Пирожков разгромил новую книгу модного молодого московского извращенца Малютова, обещавшую стать бестселлером, и тайком от коллег даже закончил манифест нового литературного кретинизма. После чего удовлетворенно вдохнул полной грудью и забыл выдохнуть от пронизавшей все его тело боли, переходящей в судорогу.

— Сальери! — прохрипел он, падая лицом на клавиатуру. Манифест нового литературного кретинизма пополнился несколькими строчками ничего не значащих буквосочетаний, набранных носом несчастного Пирожкова. В таком виде его потом и опубликовали разделяющие идеи Пирожкова электронные СМИ.

Галавазинов, решивший сначала, что похмелье к нему возвращается, пригрозил всем читателям и зрителям кострами святой инквизиции, после чего ему стало не до прочих людей: сам он почувствовал себя немногим лучше жертвы аутодафе.

— Что-то не так? — спросил через некоторое время невозмутимый Воскресенский. — Вы какие-то бледные. Что, творческий экстаз?

Но вскоре ему стало не до шуток: Савва перестал подавать признаки жизни. Немедленно проснувшийся Летаев кинулся к Пирожкову, деликатно пнул его коленом, но, не получив отклика или хотя бы ответного пинка, бросился к телефону.

Примчавшаяся через двадцать минут «скорая» констатировала отравление.

— Его как-то можно спасти? Мы без него не справимся! — заглядывал в глаза врачу Летаев.

— Придется как-то справляться, — сухо ответил врач. — Что он ел-пил? Вы сами не чувствуете никаких симптомов отравления?

Воскресенский и Летаев испуганно поглядели друг на друга.

— Может быть, это кондиционер? — наконец произнес более хладнокровный Воскресенский.

— Ели-пили что? — терпеливо повторил врач. — У вас тут крыс не травили? Может, он по ошибке закусил отравленным хлебушком?

— Да мы только мечтали выпить, — тихо отозвался Галавазинов, которому тоже явно плохело на глазах.

— Мы их не отпустили, — вспомнил Летаев. — А то знаете, отпустишь их за пивом, пока номер не сдан, так они и не вернутся, придется за них писать! А благодарность? Вы думаете, они способны на благодарность? Да они даже не могли заткнуться, пока я спал! Пришлось им таблеточек от давления дать, а то они похмельем маялись, чтоб не выли!

— Надо проверить, — коротко ответил врач. — Кто еще принимал препараты? У вас образцы лекарства остались?

— В каком смысле образцы? — не понял Летаев. — Неужели вы думаете, что мы их отравили из зависти к их журналистским талантам?

— Он имеет в виду оставшиеся лекарства, — пояснил Воскресенский, подходя к столу, где так до сих пор и лежала упаковка из-под таблеток. — Вот, если вам достаточно этого, только пустая пачечка осталась…

Когда Галавазинова и Пирожкова увезли, Летаев мрачно изучил недописанные статьи, оставшиеся ему в наследство от этих двоих «Моцартов».

— Как ты думаешь, меня расстреляют за то, что я отравил величайших критиков современности? — поинтересовался он у товарища.

— А ты и в самом деле хотел их отравить? — оживился Воскресенский, предчувствуя сенсацию.