Инвалид детства

— Да, — еле слышно промолвил старец, участливо глядя ей в глаза, — вот как получается в мире: каждый выносит то сокровище, которое впору его сердцу.

— Вы прекрасно танцуете, — говорил седой вальяжный американец, держа Ирину за талию. — Вы где-то учились или это природное дарование?

Кажется, это было на маленькой вечеринке в загородном доме, которой закончился роскошный голливудский прием.

— Все гораздо проще, — отвечала она грациозно. — В каком-то прошлом перерожденье я была маленькой итальянской танцовщицей.

— А кстати, — обратилась она к Калиостро, — когда я бывала в Лондоне или Париже, я имела знакомства со многими обломками русских дворянских родов. Может быть, я даже знаю кого-то из ваших родственников? Как ваша фамилия?

— Моя фамилия, — хмыкнул он, — совсем не соответствует моей сути.

— Не скромничайте, — ободрила его Ирина, — у вас вполне аристократические манеры! А Лиля Юрьевна, — Ирина глубоко вздохнула, — конечно, не могла примириться со своей мумифицированной оболочкой. И она в конце концов кинула перчатку судьбе, которая обошлась с ней так жестоко, промурыжив ее столько времени на этом свете уже безо всякого толка, и — отравилась!

— Да, — произнес Калиостро с глубоким вздохом, — ваше житейское море было весьма бурным!

— А как вам понравилась наша Пустынька? — спросил ее старец.

— О, — ответила она, — у вас очень мило. Но позвольте мне высказать и кое-какие критические замечания на этот счет. Знаете — я такой человек — совсем не умею лукавить!

— Да-да, пожалуйста, — улыбнулся старец.

— Меня коробят все те косные и однобокие условности, за которые так держится церковь, и мне кажется, она так непопулярна сейчас именно из-за этого. Современный развитый ум не может принять ее пережитки, суеверия, догмы, на которые тут же натыкается его скепсис. И потом вся эта атмосфера, созданная специально, чтобы уверить цивилизованное сознание в тленности и ничтожности всего земного, веет какой-то безнадежностью и унынием. Католики меня как-то больше устраивают в этом смысле: у них все как-то более парадно и в то же время строго, никаких излишеств — прекрасный орган, располагающий к созерцанию, к наплыву чувств и воспоминаний, к игре фантазии: скромные маленькие сиденьица с узенькими столиками, словно приглашающие к медитации, к полету мысли; интеллигентная респектабельная публика, в самих движениях которой есть что-то деликатно-интимное, какое-то глубоко личное отношение к Богу; все молитвенно и благоговейно складывают у груди ладони — все просто, но все функционально: суровое распятие на стене, маленькая кабинка для исповеди, небольшой барьерчик, отделяющий алтарь от остальной части храма. О, вы не думайте, — испугалась она вдруг, — мне и у вас очень понравилось — и все эти нарядные декоративные костюмы, и это удивительное ритуальное передвижение по храму с кадилом и со свечами. Все это очень хорошо и пластично! Но — увы! — совсем не понятно, что вы говорите и читаете в церкви во время своих богослужений. Я сегодня простояла почти час, а вчера и того больше, а так ничего и не поняла, кроме отдельных слов.

Молодой монашек как-то странно заерзал на стуле, Лёнюшка совсем так же, как вчера, вытаращил на нее глаза, но остальные слушали ее внимательно и безо всяких возражений.

— Может быть, — повернулась она к Калиостро, апеллируя к нему как к ученому богослову, — стоило бы решиться на кое-какие реформы в этой области: на Западе ведь уже давно признали необходимость Реформации, — она значительно посмотрела ему в глаза и вдруг поняла, что ее занесло в такие дебри такой завиральности, из которых давно пора выбираться и отступать восвояси. Однако она уже летела с крутой горы, у нее захватывало дух от собственных непредсказуемых пируэтов, и она была уже не в силах остановиться. Сладость полета увлекала ее все дальше. — Для этого можно пригласить известных поэтов, владеющих магией слова, — Андрюшу Вознесенского, например, или Женю Евтушенко, — я с ними хорошо знакома, это очень широкие люди, симпатизирующие религии. Они могли бы переложить ваши тексты на свой лад — современно, талантливо, метафорично! — она сделала попытку затормозить, но не удержалась и понеслась, отдаваясь собственному напору. — А может быть, было бы не лишним позвать известных драматургов, знакомых со спецификой зрелищной культуры, — Мишу Рощина, например...

— Бог сотворил человека, — говорил старый Александр, раскуривая утреннюю трубку, — и пустил его как актера на сцену своего мира, предоставляя ему, по собственному усмотрению, обыграть все детали отпущенного реквизита.

Ирина сидела перед ним в белом утреннем платье, с накинутым на плечи легким «матинэ», теребя забравшуюся на веранду ветку сирени, которая покачивалась над ее плечом.

— Мало того, — продолжал Александр, — Он как великий драматург дал человеку драгоценное право импровизации, соглашаясь в случае гениальной игры исправить написанный заранее текст и кое-где изменить ремарки, принимая тем самым его в соавторы.

Большие шмели кружились над золотистым вареньем, и Ирина отгоняла их бесстрашной рукой.

— Впрочем, — Александр на минуту задумался. — Божественная драматургия такова, что человек может, и не меняя текста, сто сорок четыре раза произнести одну и ту же фразу с совершенно разными интонациями, и она будет звучать каждый раз иначе, а иногда и прямо противоположно заключенному в ней смыслу.

Ирина стряхнула лепестки с платья.

— Я мечтаю написать такую пьесу, — Александр прищурил глаз и мечтательно посмотрел на нее, — где бы все диалоги были амбивалентны, а добро и зло могли бы с легкостью меняться местами...

— Я уверена, — продолжала Ирина, все увлекаясь полетом воображения, — что это привлекло бы в церковь огромную аудиторию — многие образованные, культурные люди стали бы приходить туда только для того, чтобы послушать мессу, стихи, проникнуться этим духом, отрешиться от мирских забот. И я просто голову даю на отсеченье, что контингент верующих тут же бы изменился!

— Безусловно! Нет никаких сомнений! — улыбнулся Калиостро. — Ну а чтобы вы стали делать с иконами? В какой манере посоветовали бы их писать? — он весело посмотрел на отца Иконописца. Тот опустил голову.

— Отец игумен, почто искушаете-то, а? — почти в отчаянье простонал убогий монах.

— О, да вы ведь, кажется, иконописец? — обратилась она к своему молчаливому визави. — А тогда сначала вы мне скажите — почему ваш Христос на куполе такой грозный? Прямо-таки гневный! Разве Он был такой? Мне кажется, Он добр, щедр, справедлив.

— Да, тут многие упрекают меня в этом, — сказал русобородый иконописец глуховатым голосом. — Многим хочется видеть Христа милующего, но не каждому по душе ожидать Христа взыскующего и грядущего судить живых и мертвых.

— Совершенно с вами согласна! — воскликнула она. — Мне всегда была чужда всякая идеология, построенная на страхе наказания. И потом, мне представляется это оскорбительным для самого Бога: что это за чудовищная идея ада с бесчеловечными картинами истязаний и экзекуций? Неужели вам это может быть близко? — спросила она, апеллируя все к тому же Тавриону. — Никогда не смогу в это поверить! Ведь у вас такое доброе, хорошее лицо. Просто иконописное! Я, представьте, неплохой физиономист. А кстати, может быть, вы слышали, есть одна теория, доказывающая, что существует целая психологическая группа художников, которые во всех портретах запечатлевают свои собственные черты...

— Ад, как и рай, — сказал он, строго глядя ей в глаза, — у каждого человека в душе. Это место, где нет Бога. Посему — всякий, отвергающий Христа, уже в земной жизни познает ад. Всякое уклонение от Бога есть уже беснование — в большей или меньшей степени.

— О, эти великодушные представления об аде в душе, которые и мне чрезвычайно близки, внушает вам наша чистота и милосердие. Ад, как я вас правильно поняла, это муки совести, не так ли? — она следила краем глаза за Калиостро, который живо прислушивался к их разговору. — Но, к сожалению, церковники представляют ад этакой камерой пыток, где карается любое инакомыслие.