Инвалид детства

— Да это ад какой-то! — едва ли не вслух крикнула она, нашаривая ведро с водой и отчаянно гремя кастрюлями и крышками.

Во сне она почему-то увидела Анну Францевну, пожилую голландку, прожившую в России сорок лет и, несмотря на свои несметные года, позволявшую себе голубые волосы, красную шляпу, бурлескный акцент и грамматически-какофонические фразы.

Анна Францевна давала когда-то Саше уроки музыки, но след ее потерялся уже давно. «В музыка все должен быть элегант, — поясняла она, уважительно поглядывая на Ирину. — Ну ви-то, ви-то — просто шикарно смотреть, шикарно, — она целовала кончики своих веснушчатых пальцев, — ви есть аллегро виваче, фортиссимо, грациозо!»

Ирина всегда предлагала ей после урока подкрепиться чашечкой кофе с ликером, и она соглашалась аккуратно через раз.

В конце учебного года устраивались детские музыкальные праздники. Нарядные девочки и мальчики, которых привозили на машинах родители на дачу к Ирине, играли Гайдна и Моцарта, Шопена и Грига, а Анна Францевна сидела в вольтеровском кресле на почетном месте и торжественно объявляла каждого. Для этих случаев Саше был куплен детский фрак и бабочка в мелкую крапинку. И когда он стремительно выбегал из-за рояля кланяться — полы фрака развевались, и золотые кудри падали на лицо, и весь он был похож то ли на эльфа, то ли на кузнечика, то ли на чернокрылого мотылька. А когда сбивался и брал неверную ноту, то ударял с размаху по клавишам открытой ладонью и под вопль рехнувшегося вдруг рояля выбегал с плачем и слонялся долго по старому саду.

...Анна Францевна грустно стояла посреди Ирининого сновиденья на поселковой замызганной остановке, качая головой, как седая птица, и неузнавающим взором смотрела на мечущуюся Ирину, позабывшую напрочь не только куда, но и откуда она едет, попав в эту унылую местность.

— Анна Францевна, — кинулась к ней Ирина, — вы мне можете объяснить, где мы и, вообще, что случилось?

— О, — отвечала голландка очень печально и совсем без акцента, — музыкальный сезон окончен, и я еду в портовый город.

— А зачем, зачем вы едете в этот портовый город?

Та меланхолично посмотрела на нее:

— Там собирают большими ладьями воду, и мне хочется там просто отплакаться!

V.

При каждом искушении Лёнюшка всегда повторял слова отца Иеронима: «Пейте поношения, как воду жизни». Любил он и вспоминать историю из своего детства, которая теперь звучала для него как притча, как благословение на весь его земной путь.

В том южном пыльном городе Красно-Шахтинске, куда, кроме воробьев и ворон, не залетают птицы, где деревья подставляют душному солнцу вялые мятые листья, а на главной площади не высыхает лужа, полная огрызков и окурков, где ходят недовольные люди в лоснящихся пиджаках и зелено-фиолетовых шляпах, где беснуются цепные псы и орут по ночам обезумевшие облезлые кошки, где гоняют по всем проходным и непроходным дворам с усталым, растянутым на веревках бельем выстриженные под бокс мальчишки, а выскочившие на улицу в байковых халатах и стоптанных тапках на босу ногу бабы провожают их криками: «Эх, чумовые!» — встретила Лёнюшку на базарной площади городская юродивая с колтуном на болтающейся голове, подошла к нему вплотную да и плюнула ему в лицо теплой слюной с вишневыми косточками, так что содрогнулся он от брезгливости и обиды, да и сказала: «Вот так и всю жизнь будешь чужие плевки с лица стирать! А терпи! Терпи!..» И захохотала, задергалась, страшно подмигивая, и пошла, приплясывая, пока не скрылась за поворотом.

Сегодня Лёнюшка был явно не в духе, успев с утра подвергнуться бесовскому нападению в лице Татьяны, которая, глотнув предложенной Пелагеей крещенской воды, вдруг пошла, раскинув руки, вразвалку по комнате, как бы потягиваясь и разминаясь, пока не принялась отбивать короткую чечетку, сопровождая ее обрывочными цыганскими мотивами.

— Ты чегой-то, Татьяна, а? — заволновался Лёнюшка. — Порченая, что ль?

— А вот мы сейчас и проверим — мужик ты или баба! — захохотала она, хватая его за подрясник.

Ровно в час пополудни Ирина, скромно подретушированная — «так, чтобы только украсить их праздник» — и немного взбодрившая себя парой глотков коньяка из плоской фляги, которую она на всякий случай всегда носила с собой — «так только, чтобы снять напряжение, для куражу», — в черном простом, но дорогом и изысканном платье, препоясанном искусно сплетенным вервием; с прядью, как бы невзначай спустившейся вдоль щеки к узкому египетскому подбородку, восседала со старцем Иеронимом одесную и Калиостро — ошуйцу в крошечной опрятной гостиной, увешанной иконами и фотографиями разноликих и разномастных монахов.

Ирининым визави оказался русобородый Таврион — или «отец Иконописец», как обращался к нему Калиостро, — около него расположился всклокоченный Анатолий, а уж рядом с последним — пристроился насупленный Лёнюшка.

— Отец Иероним, — в комнату вошла монструозная особа — церковная старостиха.

Давеча она загородила перед Ириной дверь в церковный домик, оглядывая ее подозрительно:

— А ты куда навострилась? Там только духовенство!

Ирина отвечала с достоинством:

— Но я приглашена и не готова к подобным инцидентам!..

— С каких это пор, — не глядя на Ирину, проговорила она, обращаясь к старцу и выпячивая вперед челюсть с неправильным прикусом, — в монашеских кельях парфюмерией так в нос шибает!

Ирина, пользуясь преимущественным правом своего воспитания, предпочла не заметить этого, как она внутренне выразилась, «нюанса».

— Вас там на крестины требуют, — сообщила старостиха.

— Матушка, попросите, чтоб немного подождали. Извинитесь, скажите — сразу после трапезы и окрестим. Да, отец Анатолий?

Анатолий закивал с готовностью.

Калиостро оказался чрезвычайно любезным сотрапезником и кавалером. Он то и дело накладывал в Иринину тарелку и крошечные солененькие грибки, и хрустящую капустку, и холодную рыбу, вежливо осведомляясь, не предложить ли ей чего-нибудь еще.

— Да, пожалуйста, мне бы хотелось отведать вон того салата с чертовщи... — она запнулась, сообразив, что здесь это будет не совсем уместно, — со всякой всячиной. Изумительно! Прелестно! — пробовала она угощения. — В такой салат я бы еще добавила мелко нарезанное яблоко, оно придает салату еще один оттенок. Этому меня научили в Венгрии.

— Вы, наверное, много путешествовали? — поинтересовался Калиостро.

— О, да! Мой муж был знаменитый писатель, его пьесы шли по всему миру, и мы с ним объездили много стран. Северную Европу я не люблю, — предалась она дивным воспоминаниям, — там все как-то чопорно, замороженно, упорядоченно... Знаете, этакий стиль «не плюнь», — пояснила она. Представьте — они постоянно подравнивают кусты и газоны! В этом есть какая-то искусственность, заданность. А я предпочитаю всем этим ухищрениям среднего европейца безумие жизни, ее коловращение, пестроту, одержимость! Моему темпераменту больше всего подошел бы Париж — с его ночной жизнью, капризами, ворожбой. Кстати, я чуть было там не осталась навеки! (Она вдруг вспомнила предостережение Одного Приятеля о погонах под рясой, но, будучи уже не в силах остановиться, продолжала взахлеб.) Меня там хотела удочерить одна пожилая, очень богатая и небезызвестная миру француженка. (Имен она решила не называть.) Она жена прославленного французского поэта — его-то я как раз не любила: он был в политике такой ортодокс! — Ирина развела руками. — А вот его жена — моя несостоявшееся мать — была просто очаровательна. Между прочим, она приходилась родной сестрой Лиле Брик — этой постоянной пассии Маяковского. («Ну, покойников, наверное, можно», — мелькнуло у нее в голове.) Помните, это знаменитое — «Лилечке вместо письма»? Он был, конечно, великий поэт!..