Иные песни

Он вернулся в башню, прежде чем начало гореть в горле. Гости уже вошли. Нумизмат застал Хиратию в полупоклоне перед высоким землянином в белых одеждах, темноволосым аристократом с хищным взглядом, — тот как раз прижимал к носу трубку с некоей белой субстанцией. Землянин не обратил на Хиратию внимания. Сопутствующие ему Наездники Огня расходились по башне, всякий раз оглядываясь на него в дверях; на них он не обращал внимания тоже. С землянином остался всего один гиппирес, в быстром кругошлеме гегемона.

Кивнул Акеру.

Отдав чашку дулосу, софистес подошел к нему, преувеличенно шаркая.

— Иероним Бербелек, по поручению Госпожи, — произнес гиппирес. Никак не указал на землянина, но Форма была очевидной.

— Второй? — спросил Акер и окинул Бербелека оценивающим взглядом.

Землянин перехватил его и криво усмехнулся.

— Может, однако, сделаем дело, а любезности отложим до моего возвращения? Мне туда?

Нумизмат втянул сквозь зубы воздух.

— Нынче нехорошее время. Сегодня он кажется довольно неспокойным…

Бербелек переждал молчание софистеса.

— Не слышишь? — добавил через какое-то время Акер, когда протяжный стон снова пронзил башню. Доспехи гегемона и Хиратии запели в резонансе.

— Нынче хорошее время, — сказал Бербелек.

Поймал Нумизмата врасплох, склонившись над ним и осторожно пожимая плечо:

— Не бойся, — прошептал он на ухо старику. — Я ничего ему не сделаю.

И вышел на террасу.

Гиппирои направились за ним, гегемон первым. Акер заколебался, свернул в боковой коридор, отворил металлический шкафчик и вынул эфирный аэромат. С вибрирующей макиной под мышкой прошаркал боковым выходом под тень поднятого помоста.

Они стояли подле ступеней. Хиратия по кивку землянина поспешила привести в движение тяжелый полиспастный меканизм, опустила на шестеренки внутренние перпетуа мобилиа. Бербелек и гегемон молча глядели поверх обожженных стен внутрь Узилища, внутрь серебристого круга Пытовни. Бербелек начинал покашливать.

Акер подал ему аэромат. Землянин повертел его в руках. Нумизмат уже открывал рот, когда Бербелек быстрым движением накинул капюшон на голову и затянул ремешки. Ураниосовые роторы принялись веять горячим Воздухом прямо ему в лицо.

Помост, опускаясь, скрежетал и гремел. Бербелек плотнее запахнул свои длинные свободные одежды и спустился по восьми ступеням меж толстыми цепями. Помост уже приблизился к уровню площадки. Акер вспомнил о внешних аэроматах башни и на миг отступил в коридор, чтобы отворить сопла поддува на террасу. Когда вернулся, помост был уже пуст (грохот и лязг стихли), а Бербелек быстрым шагом двигался по пологому склону вглубь кратера. Прошел над легко шумящей Пытовней, прошел над Первыми Часами и перескочил на шлаковый отвал на склоне кратера; белые полы позади него развернулись, приземлился в полуприседе, на ткани остались длинные полосы черноты. Не оглядываясь, он быстро сбежал вниз. Гиппирес снова привела в движение тяжелые макины, помост начал подниматься.

Они стояли у стен, Акер, гегемон и Хиратия, вглядываясь в одну точку. Белая фигура добралась до дна кальдеры и свернула к темному облаку пыли и дыма, что клубилось к юго-западу от центра углубления.

— Откуда эта пылевая буря? — спросил гегемон. — Хотелось бы его наконец-то увидеть.

— Так ведь и видишь, и видишь, — захохотал Нумизмат.

— Вижу лишь клубы мусора на ветру.

— Потому что нас не охватывает арретесовая аура. Гляди на эстлоса.

Землянин был лишь в нескольких десятках пусов от границы пыли. Можно было ожидать, что ветер станет развевать полы его одежд, но с теми происходило нечто иное: ткань утратила однородный цвет, полосы черноты превратились в пятна всех оттенков серости, затем одежды потеряли привычный вид, рукава, полы, отброшенный на спину капюшон, со всяким следующим шагом Бербелека словно накладывались сами на себя, смешивались, разрывались, вихрь пестрых кусочков, наконец и вовсе утратили фактуру ткани, землянин шел, одетый в такое же облако пыли-не-пыли, вуаль всецветного дыма, как и тот, к кому направлялся, и взаправду был уже в его границах, уже прикасался к ней, рука, голова, стопа — вошел, исчез.

Гегемон громко выдохнул.

— Погиб.

Акер наклонил голову.

— Тени вокруг него ложились неплохо, подождем.

Гегемон фыркнул красными искрами.

— Ты веришь в такие вещи? Может, еще и гадаешь по отражению антоса в воде и ветре? Софистес!

Нумизмат приложил к губам искривленный артритом палец.

— Плутарх рассказывает, как философ Анаксагор пытался заставить своего друга, гегемона Перикла, отказаться от веры в приметы. И вот к Периклу привели барана, рожденного лишь с одним рогом. Находящийся в лагере прорицатель Лампон быстро истолковал сей чудесный знак и предсказал Периклу победу и высшую власть. Раздраженный, Анаксогор приказал разбить однорогому барану череп. А затем объяснил всем собравшимся, каким образом сия аномалия рождена из природных анатомических причин. Конечно же, он был прав, и все согласились с его очевидными объяснениями, а прорицатель Лампон бежал в бесславье.

Акер говорил очень медленно, растягивая шершавые слова и время от времени сплевывая через стену, — и это лишь увеличивало нетерпение огненного риттера, эфир его доспехов перескочил на следующую скорость эпицикла.

— Ну и?

— И вскоре после того Перикл сделался высшим властителем, — сказал Нумизмат.

— Никогда не пойму, когда ты выдумываешь, — проворчала Хиратия.

Новый стон донесся со дна кальдеры, гиппиресовы доспехи отозвались своей музыкой.

Гегемон сделал охранительный жест.

— Непрерывно так вот воет?

— Хм. Не думаю, что это его голос.

— Что?

— Конечно, другие софистесы со мной не согласны. Но я думаю, что звук вообще не принадлежит к его морфе. Точно так же, как к ней не принадлежит и плоть, — а значит, мы не имеем права говорить «он» или «она», — не принадлежит и язык, не принадлежат руки, голова, кожа, кровь, наверняка вообще тело, телесность — признак лишь земной морфы. Также я не уверен, входит ли в морфу адинатосов смерть. А значит — и жизнь, да. Не знаю, можно ли в их ауре говорить, что некто живет или не живет. Наверняка им не нужна никакая пища, и они ничего не извергают. Даже не знаю, можно ли здесь вообще говорить о единстве или множественности: один ли он или же их много. Ни то ни другое. Время, пространство — что суть здесь и там, суть нынче и тогда — тоже категории человека, земных сфер. Чем дольше я его исследую, тем глубже отступаю в неуверенность. Так должно избавляться от очевидности человеческой Формы, если желаешь добраться до истины. Например, пять элементов — Земля, Вода, Воздух, Огонь, Эфир — они составляют основу Материи в земных сферах, но вне сферы неподвижных звезд мир может оказаться выстроенным из чего-то совершенно иного. Некоторых из приговоренных мы посылаем вниз именно затем, чтобы они попытались принести нам частицу оригинальной Материи адинатоса.

— Принесли?

— Быть может, более всего знаний мы получили б, наблюдая переходные состояния, ту границу столкновения Форм, которая должна разлагать керос до самых костей, там, на Земле, на границе их плацдармов, где земная Субстанция поворачивает к арретесовой Форме, а не наоборот. Когда разум в силах увидеть нечто большее, чем абсолютный хаос.

— Когда мы подходили за Марсом к их флоту —

— Флоту, говоришь. И уж точно отлично помнишь, что видел флот.

— Ну-у…

Нумизмат ткнул пальцем в дно кратера.

— Скажи, что видишь.

— Адинатоса.

— Нет. Скажи, что видишь.

— Облако пыли.

— Пыль ли это? Облако ли это? Скажи, что видишь.

— Нечто, что выглядит как облако пыли.

— Думаешь: похоже на облако пыли. Но еще раньше, отступив за эту мысль, — скажи, что видишь.

— Не знаю!

— Как ты можешь не знать, что видишь? Ты ослеп?

— Не сумею назвать!

— Почему?

— Знаю, что ты имеешь в виду. Я никогда ранее такого не видел, а значит, могу лишь сравнивать. С тем, что оно напоминает. Облако пыли.