Иные песни

В висящем над берегом озера главном приемном покое он наткнулся на сенешаля дома Бербелека. Сенешаль позвал слугу, чтобы тот проводил Зайдара к эстле Амитаче. Шли широкими, светлыми коридорами, наполненными запахами и звуками озера. Мелкая чешуя напольных и стенных мозаик ослепительно посверкивала; окна были широко отворены, в них вливались золотыми клубами африканский воздух, жара и ангельское сияние. Ихмет молодел с каждым шагом. Более легкий, более быстрый, более сильный, менее смертный.

Эстле Шулиму Амитаче они застали в надводном перистиле, что четырьмя, одна длинней другой, террасами спускался почти к самой поверхности озера; на самую высокую террасу выходила чуть ли не дюжина дверей из внутренних залов дворца. Перистиль окружали гидорные деревья, выморфированные из папоротника, фиг и пальм, часть из них уже настолько высока, чтобы упрятать мрамор в глубокую тень. Между деревьями мелькали перья ибисов и фламинго.

Эстле Амитаче сидела за гевоевым столом на правой стороне длинной террасы. Склоненная, что-то самозабвенно писала, нимрод видел только загорелую спину и распущенные золотые волосы. На колени, на белый лен ее длинной юбки, положила голову молодая львица. Шулима машинально поглаживала ее левой рукой.

— Эстле… — начал слуга.

Нимрод вбил ему затылочную кость в мозг.

Бросился к луннице. Он не брал с собой никакого оружия — не знал, где именно застанет Шулиму, — но с каких это пор оружие стало ему необходимо? Он укусил себя за язык, чтобы почувствовать вкус крови. Охота! Мир уступал его жажде.

Львица вскочила, обнажила клыки. Он перепрыгнул на вторую террасу. Львица с глухим ворчанием бросилась на него. Он пал на колено, ткнул сложенной клином ладонью вверх, наискосок. Та вошла как в глину, тело не оказывало Охотнику ни малейшего сопротивления. Он вырвал из львицы ком горячих внутренностей. Швырнул зверя на мрамор, схватил за шкуру на хребте, рррааааррррх, пена на губах, три-четыре-пять, разбил ей голову. Она еще трепетала в посмертной дрожи, хвост бил в мокрые плиты террасы.

Нимрод обернулся к женщине. Та стояла, опершись о стол, широко раскрытыми зелеными глазами всматриваясь в окровавленного нимрода, в гримасу нечеловеческой дикости на его лице. Не убегала, даже сдержала защитное движение, опустила руки вдоль тела. Только грудь ее поднималась и опадала в ритме панического дыхания — конечно, она была напугана, они всегда напуганы.

Он двинулся к ней.

— Нет! — крикнула Шулима.

Теперь может кричать, даже если бы —

За его спиной — босые ноги по камню — все ближе. Отскочил. Удар прошил воздух.

Назад! Кто? Ихмет знает его, никогда не забывает лиц, это эстлос Давид Моншеб из Теба, жених эстле Алитэ Лятек, арес. Арес! Ох, Манат.

Они схватились на пороге террасы — секунда, две, не больше. Нимрод пнул ареса в голень, ломая ногу, обнажившаяся кость выстрелила белыми иглами обломков. Арес достал голову Зайдара, сорвал ему половину лица. Кулак нимрода коснулся правого плеча юноши, и плечо выскочило из сустава. Арес толкнул открытой ладонью в грудную клетку перса, грудина и ребра разлетелись на тысячу кусков, протыкая легкие Зайдара, пробивая сердце. Сопротивляясь этому движению, нимрод еще успел зацепить левым большим пальцем шею Моншеба, вырывая гортань, сонную артерию, сухожилия и мышцы.

Оба упали на холодный мрамор.

Нимрод не чувствовал этого холода, не чувствовал своего тела; боль тоже приходит всегда после — успеет ли вообще прийти? Кровь склеивала ему веки, левым глазом он не видел ничего, мир отплывал прочь в ясной утренней заре, солнце и зелень, и вода, и голубое небо, и лицо склонившейся над ним эстле Амитаче.

— Он не должен здесь быть, не должен здесь быть, о Мать, не вынесу этого снова, разве Иероним не мог прислать тебя пораньше?!

Никто меня не присылал. О чем ты. Должна бы. Но нет. Разочарована. Это не имеет никакого. Ждала на. И все же. Больно.

* * *

Огонь не похож ни на какой другой первоэлемент, Огонь отличен по своей природе от всей остальной Материи. Единственный сам себя создает: из пламени — пламень, из искры — пожар. Единственный возникает от применения силы. Только его вообще можно создать; другие первоэлементы — нельзя, Огонь же — да, есть много методов. Другая Материя осуществляется сама из себя, независимо, Огонь же всегда требует какого-то основания, топлива, носителя. «Говоря в общем, — писал Теофраст из Лесбоса, — все, что горит, всегда существует точно в процессе становления, как движение, и именно потому, возникнув уже, когда ему не хватает топлива — приходит в упадок и гибнет». Если бы Движение было первоэлементом, оно обрело бы в Материи образ Огня.

Но Аурелия чувствует, что на самом деле Движение и есть первоэлемент, — и она отдается его власти, подчиняется его морфе. Кругогрудник, кругоручники, кругошлем, вихревицы — новые и новые элементы доспеха, будто органы живого хронометра, вот сейчас обороты их частей совпадут с ритмом ее сердца, вот сейчас она сольется с ними в гармонии.

Распаленная, развихренная, резонирующая меканическая энергия вышла из шатра. Продолжался интенсивный предштурмовой обстрел, каждый миг гремела одна из пиросидер, а кераунетовая пальба и вовсе шла непрерывно. Аурелия согнула колени, кругоножные и кругошейные эпициклы подхватили изрядную массу грязи, на миг она ощутила себя големом, джинном, иганази — но тотчас изменила морфу, ажурные передачи доспеха схлопнулись, а стремительность, переданная вечнодвижителем, удлинила прыжок Аурелии двухсоткратно, посылая ее — огненную комету — над половиной лагеря, на подлесный склон напротив разбитых ворот Коленицы.

Тут готовилась к бою сотня Хоррора; ниже по склону демиургосы зоона медленно выстраивали в шеренгу сонных бегемотов. Аурелия приземлилась на корточки, на пус воткнувшись в размякшую землю, — фонтаны грязи полетели во все стороны, раздались проклятия забрызганных солдат. Она распрямилась. Эфирный доспех в полумраке преждевременных сумерек явил себя серебряно-розовым облачком, пятном небесного свечения, размазанного вокруг фигуры женщины размытой призмой. Только внизу, вокруг ее стоп, лодыжек и коленей, где вихри вспухли черным от захваченных ге и гидора, только там глазам землян являла себя истинная природа доспеха, а скорее — его движение, природа оного, гармония шестого первоэлемента, сила импульса. Эфирно-грязевые кругоголенники одинаково недурно резали глину, траву и камни.

Возникло очевидное замешательство. Расступившись, хоррорные направили на Аурелию кераунеты и секиракаторы.

К ней выступил высокий бородач с гравировкой сотника на углеродной кирасе.

— Кто такая?

На нее тотчас нахлынуло неодолимое желание рассказать им правду — о Луне, о Госпоже, что на самом деле все они служат Стратегосу Лабиринта, — впрочем, вовремя появился гегемон Обол, и соблазн исчез.

— Стратегос тебя зовет, — рявкнул он на Аурелию.

Обол не видел выражения ее лица, затуманенного быстрым кругошлемом. Она кивнула.

Эстлос Бербелек уже успел сесть на своего скакуна, высокого хумия-альбиноса. С его седла осматривал Коленицу в подзорную трубу. Аурелия отметила, что он надел лишь легкий доспех, шлем свисал у седла.

Рядом, на мощном рыжем коне, сидел герольд с древком развевающегося знамени в горсти (нижний конец древка уперт в стремя). Противу всех надежд Аурелии, это не было знамя Луны, но лишь Острога: Красная Саранча.

— Знаю, что тебя искушает, — сказал стратегос.

Аурелия склонила голову.