Инженер Петра Великого 5

А потом я развернул второй лист. Он был написан каллиграфическим почерком Нартова. И это был даже не отчет, а крик души. Андрей писал о гибели старого мастера Потапа, который полез под обломки, пытаясь спасти их общее детище. Писал о спорах с Демидовым, о чугуне, который крошился в руках, о своем отчаянии и бессилии. В каждой строке сквозила боль инженера, который знает, как надо, но не может этого сделать. А в конце, почти на полях, была приписка, которая и смутила, и расстроила: «Эх, был бы ты здесь Петр Алексеич… Ты бы нашел, как эту формовочную землю „заговорить“, чтобы она не плыла. ты бы придумал, какой состав в глину добавить. У тебя на всякую хворь свой рецепт находится…»

Я тяжело выдохнул. Ярость, обида, чувство вины — все смешалось в один ком. Я с силой сжал кулаки, прошелся по комнате, тупо уставился в стену. Вера Нартова в меня, в почти божественные, как ему казалось, способности, была абсолютной. Я не бог. Я просто человек. Ни один учебник по металлургии не мог подсказать мне, как в условиях XVIII века заставить простую глиняную форму выдержать вес и жар многопудовой отливки.

Пришлось силой воли, вытаскивать себя из этой эмоциональной ямы и заставлять мозг работать. Хватит рефлексировать, надо действовать.

— Позвови ко мне Магницкого и капитана де ла Серду, — глухо приказал я вошедшему помощнику.

Они застали меня склонившимся над огромной картой России. Два письма лежали рядом.

— Что вы видите, господа? — спросил я, когда дал время на ознаковмление с письмами.

— Я вижу трусливый удар в спину, — ответил де ла Серда, пробежав глазами отчет Орлова. — Враг боится открытого боя. Это работа лазутчиков, а не армии.

— А я вижу неэффективность, — добавил Магницкий, вглядываясь в письмо Нартова. — Зачем взрывать целую машину, если можно просто вывести из строя клапан или подсыпать абразив в масло? Это, Петр Алексеич, демонстрация с целью запугать и показать, что они могут достать нас где угодно.

— Вы оба правы, — я поднял на них глаза. — Но я вижу удар по системе.

Я ткнул пальцем в точку, обозначавшую уральские заводы.

— Они бьют по логистике. Удар по Уралу — это нехватка металла и, что еще страшнее, кокса для всех наших паровых двигателей здесь, в Игнатовском.

Мой палец прочертил линию на юг, к Астрахани.

— Атака скоординирована, я в этом не сомневаюсь. Пока их диверсанты взрывают машины на Урале, другие их агенты уже наверняка тормозят подвоз селитры и серы с юга. Нас не пытаются победить в открытом бою. Нас пытаются задушить, перерезав артерии нашей еще не родившейся промышленной империи.

— Значит, нужно ехать, — твердо сказал де ла Серда. — Собрать отряд и навести там порядок.

— Поздно, капитан. Пока мы доберемся, там останется выжженная земля. И главное — я не могу. Я нужнее здесь. Ехать сейчас на Урал — все равно что хирургу бросить свои инструменты и бежать за пациентом с одним скальпелем в кармане.

Я обвел их взглядом.

— Мое решение может показаться вам странным. Но я остаюсь здесь. Игнатовское — с сегодняшнего дня станет главным штабом. Отсюда мы будем вести эту войну. На расстоянии. Я смотрел на карту, на эти тысячи верст, отделяющие меня от Нартова. Я не мог дать ему свои руки или станки из этой мастерской. Но я мог дать ему то, чего не было ни у кого в этом мире, — свои знания и методику поиска решений. Да и Нартов с Орловым должны быть уже самостоятельными единицами наших проектов. Это должно было хватить. Просто обязано было хватить, иначе все это не имело никакого смысла.

Началась самая странная война в моей жизни, где полем боя была карта, а снарядами — листы бумаги, летящие через всю страну. Перед отправкой первого гонца у нас с Магницким состоялся непростой разговор.

— Ты уверен, что они справятся? — спросил он, с сомнением разглядывая мои чертежи. — Там другие руки, другой уголь, другая глина.

— Я не уверен, Леонтий Филиппович. Я надеюсь, — ответил я, сворачивая листы в тугой свиток. — Это единственный шанс. У меня нет возможности отправить им образцы наших материалов, это займет огромное количество времени — пока мы изготовим, пока доставим — нет, это не выход. Я могу дать самый лучший, самый подробный план, какой только способен создать. Я уверен, что Нартов на месте сможет его адаптировать.

Первый гонец ускакал на восток, унося с собой эту хрупкую надежду. И потянулись недели ожидания. Проклятые, вязкие, бесконечные недели. Я стал раздражительным, срывался на мастерах из-за пустяков, чего раньше себе не позволял. Сон ушел. Любава несколько раз находила меня глубокой ночью в холодном цеху, где я в сотый раз проверял наладку станка, просто чтобы занять руки и отогнать тревожные мысли. Это ожидание было хуже любой пытки. Оно выедало изнутри, потому что я ничего не мог контролировать.

Ответный гонец прибыл через месяц. Месяц и еще две недели. Он привез небольшой, тяжелый, окованный железом ящик. Вскрывали мы его в лаборатории, в полной тишине. Внутри, на подстилке из сена, лежал уродливый, расколотый кусок чугуна — мой идеальный цилиндр, точнее, то, что от него осталось. Излом был страшным: неровный, с крупными, блестящими кристаллами, он кричал о хрупкости металла. Под обломком лежал сложенный вчетверо, перепачканный сажей листок — письмо от Нартова.

'Петр Алексеич.

Ваши чертежи верны для игнатовских условий. Здесь — они не работают. Прилагаю образец излома. Структура крупнозернистая, металл рвет по границам зерен при остывании ниже красного каления. Известь не помогает. Провел три плавки с разной температурой — результат тот же. Мастера разводят руками, Демидов тоже начинает волноваться. Я вынужден искать свое решение, иначе мы потеряем все.

Нартов'.

Этот треснувший кусок металла и скупые, аргументированные строки заставили меня нахмуриться. Но потом, при здравом размышлении, я вдруг осознал, что Андрей не жаловался, он анализировал, проводил эксперименты и брал на себя ответственность. Он, мой ученик, говорил мне, своему наставнику, что моя идеальная теория разбилась о реальность и раз он пишет, что будет искать ответ сам, стоит только довериться великому гению. Я невольно улыбнулся. Некое чувство гордости заполнило меня.

При этом сама техническая проблема заставила меня задуматься. Я же все рассчитал! Оставив Магницкого сокрушенно вздыхать над письмом, я унес этот кусок чугуна в лабораторию. Следующие двое суток я не выходил оттуда. Я привлек Магницкого. Вместе мы травили излом кислотой, изучали структуру под лупой. Я выдвинул гипотезу: «В этом чугуне есть какая-то дрянь, „холодноломкость“ вызывает». Магницкий вспомнил об описании «блуждающего огня», который «пожирал крепость железа». Фосфор. В уральской руде его было втрое больше, чем в нашей. Мой идеальный рецепт был рассчитан на идеальные ингредиенты.

Пришлось признать свою ошибку. Нартов был прав. Я сидел слишком высоко и далеко, чтобы видеть детали. Новое решение родилось из случайного наблюдения. Я увидел, как Любава на кухне снимает ложкой пенку с кипящего варенья, чтобы сироп был чистым. И меня осенило.

Новый пакет на Урал ушел через три дня. В нем не было ни одного нового чертежа. Вместо этого я, исписав пять листов, отправлял изменение в самой технологии.

«Андрей, ты был прав, — писал я. — Проблема в фосфоре. Бороться с ним бессмысленно, его нужно использовать. Меняй все. Лей при более высокой температуре, почти на грани кипения. Да, риск прожечь форму велик, но это единственный способ. При такой температуре фосфор образует с железом эвтектику, жидкую и текучую. А теперь главное. Измени конструкцию литниковой системы. Сделай ее не сверху, а сбоку, с дополнительными прибылями в верхней части. Когда отливка начнет остывать, более легкие и все еще жидкие соединения фосфора поднимутся вверх и уйдут в эти самые прибыли, как шлак. Мы не уберем его из металла, мы выдавим его в ту часть, которая потом пойдет под срез. Ты получишь неоднородную, но чистую в основной своей массе деталь. Риск огромен. Но другого пути я не вижу. Решай на месте».