Инженер Петра Великого 6
Шрифт:
— Спасибо, поручик, — я тепло улыбнулся и взял кружку.
— За победу, ваше благородие! — выкрикнул он, поднимая свою.
— Ага, за нее, родимую, — сказал я, и мой голос прозвучал неожиданно громко в наступившей тишине. Я обвел взглядом их лица и поднял кружку выше. — За отпуск.
Они непонимающе уставились на меня. А я, глядя в их молодые, полные надежды глаза, одним махом осушил кружку до дна. Терпкая, сладкая медовуха обожгла горло, прогоняя холод. Плевать на доктрины, на сталь, на большую политику. Хотя бы на одну ночь. Мой последний день отпуска в этом мире стоило отметить.
Глава 21
Тяжелое
Эта тишина наступает от опустошения, словно из мира выкачали весь воздух. До привычного утреннего гомона — скрипа обозных телег, фырканья коней, отрывистых команд и соленой солдатской брани — было рано наверное. Пробравшись сквозь обшивку палатки, заунывно посвистывал ветер, да где-то вдали глухо и монотонно стучал топор — дровосеки, готовили материал для бесполезных укреплений. Тоскливый вой брошенной одичавшей собаки подчеркнул звенящую пустоту этого утра.
Сев на скрипнувшей походной койке, я потер виски, силясь стряхнуть с себя остатки сна и липкую, как болотная грязь, тревогу. Вчерашний вечер в натопленном офицерском шатре, горячие споры и наивные надежды молодых поручиков на скорую победу — все это обратилось в прах, развеялось с первым утренним холодком. Реальность оказалась куда прозаичнее.
Натянув сапоги и кутаясь в овчинный тулуп, я откинул влажный полог палатки. Ледяное дыхание фераля ударило в лицо, окончательно вымораживая из крови остатки хмеля. Я даже рот открыл от изумления.
Лагерь был мертв. В смысле, на месте вчерашних ровных рядов гвардейских палаток теперь чернели пустые, примятые площадки. Ветер гонял по ним брошенный хлам: клочья прелого сена, растоптанную игральную карту, забытый барабан с лопнувшей от сырости кожей и одинокую оловянную кружку у погасшего кострища. Остывающие угли, подернутые белым пеплом, лишь изредка подмигивали багровыми искрами, а их тонкие дымные души безвольно тянулись к низкому, свинцовому небу.
Гвардейские полки — цвет армии, ее становой хребет и главная ударная сила — испарились. Ушли. Их исчезновение походило на передислокацию, или же на отчаянный, почти самоубийственный рывок в неизвестность.
Оставшиеся солдаты из простых пехотных полков бродили по опустевшим лагерным «улицам». На их лицах застыла плохо скрываемая обида. Собираясь в небольшие кучки, они что-то встревоженно шептали, но при моем появлении разговоры мгновенно смолкали, и в спину мне летели настороженные, колючие взгляды. В воздухе замерло невысказанное, гнетущее недоумение. Словно их бросили, как ненужный балласт. Да что происходит?
У штабной землянки Шереметева мое внимание привлек часовой. Завидев меня, молодой парень с испуганными глазами вытянулся в струну, судорожно сжимая мушкет.
—
Что стряслось, служивый? Куда гвардия делась?— Никак не могу знать, ваше благородие, — пролепетал он, уставившись мне на сапоги. — На рассвете тревогу сыграли. Токмо для них, для гвардейцев. Сам государь перед строем слово держал. А потом они ушли. Спешно. Налегке. Нам же велено на позициях оставаться и носа не казать.
Налегке. Классический петровский менеджмент: вскрыть проблему, сформировать летучий отряд из самых эффективных «сотрудников» и бросить на прорыв, презрев все уставы и риски. Петр не стал собирать долгих советов, выслушивать брюзжание старых, осторожных генералов. Он просто взял свой лучший инструмент — гвардию — и отправился решать задачу лично. А неповоротливый «основной офис» пусть сидит и разбирает текущие бумажки, надеясь, что его не съедят, пока начальство совершает подвиги. Только вот ценой промедления здесь были сотни и тысячи жизней.
Пытаясь выстроить в голове хоть какую-то логику этого безумного маневра, я направился к своей палатке. Тайный обход с ударом во фланг? Возможно. Но зачем так обескровливать основной лагерь, оставляя его почти беззащитным перед вылазкой из крепости? Это противоречило всем канонам военной науки. Но это было в правилах Петра — ломать правила и ставить на кон все.
Почти у самого своего временного жилища я замер. У коновязи, спиной ко мне, стоял Орлов. Со злой, отточенной методичностью он седлал своего гнедого жеребца, с таким усилием затягивая подпругу, что недовольно скрипела кожа. Он повернулся. Его лицо застыло каменной маской: скулы заострились, губы сжались в тонкую, бескровную линию.
Сомнений не осталось: стряслось нечто непоправимое, заставившее даже этого бесшабашного сорвиголову, вечного повесу и дуэлянта, стать таким собранным и смертельно серьезным. Воздух вокруг него, казалось, звенел от напряжения. Он резко выпрямился, бросил поводья и размашистым, хищным шагом двинулся ко мне.
— Государь сорвался, Петр Алексеевич, — без предисловий, глухо бросил Орлов, остановившись в шаге от меня так резко, словно наткнулся на невидимую стену. Его прерывистое дыхание вырывалось изо рта плотными облачками пара
Не дожидаясь ответа, он прошел мимо в мою палатку. Я последовал за ним, на ходу плотнее запахивая тулуп. Внутри Василий тяжело рухнул на хлипкую походную табуретку.
— Ночью гонцы прискакали. От этого молдавского господаря, от Кантемира, — слова вылетали из него быстрыми, рублеными очередями, словно он боялся, что не успеет выложить все. — Привезли целый ворох бумаг. Я у царского адъютанта через плечо глянул, пока там суматоха была, крики, беготня…
Орлов на секунду замолчал, втягивая в легкие морозный воздух палатки, и поднял на меня тяжелый взгляд.
— А там все так странно, Петр Алексеевич. Первое — слезное челобитье от молдаван и валахов. Дескать, братья православные, спасите от ига басурманского, веками стонем, под твою высокую руку хотим, только на тебя уповаем!
В голове тут же сложилась схема. Классический, безупречный «казус белли», повод для войны, который невозможно проигнорировать. Особенно для Петра, с его мессианскими замашками. И как же своевременно, как же расчетливо они взмолились о помощи, именно сейчас, когда мы по уши увязли под этой проклятой крепостью.