Иоанн Грозный

Иоанн приказал провести Марфу в шатер. Здесь он хотел, чтобы она отдалась ему немедля. Не колеблясь, Марфа скинула с себя одежды, открыла высокую грудь, лебяжью шею, развитые бедра под изгибом пояса, зовущий живот. Вспотевшая после драки с разбойником Марфа пахла женщиной. Ее запах кружил царю голову, вызывал придавленный недавним испугом позыв похоти. Он желал унизить, испачкать ее, как недавно сам был унижен и испачкан животным ужасом, бегством, потерей рассудка от опасности, презренным отсиживаньем, укрытием в опричной палатке, в кустах, за телегами. Он отдал свое спасение другим, тому же Малюте. Его спасли, но заслуга царя том отсутствовала. Он не руководил обороной, наоборот, требовал испить до конца чашу унижения, отдав разбойникам требуемое и более. Марфа не боялась того, чего боялся он. Она не боялась смерти, не боялась и его. Иоанн глядел на опрокинутый в шатре стол, поваленные седалища, сорванную занавеску над ложем, разбросанные кубки и чувствовал, что не сможет овладеть Марфой. Его чресла после Географусовой жены и перенесенного страха были пусты. И он, одетый, был гол перед Марфой голою. На короткое время царь оказался подавленным женщиною. Захочет, кошкой выцарапает глаза. Чего же ему? Опять звать на помощь? Кричать: «Малюта! Сын Иван! Годунов!» Иоанн проглотил слюну и сказал Марфе:

– Иди!

Марфа проворно оделась и вышла из шатра сильной пружинистой походкой, не пряча прямого взгляда от опричников, пожиравших глазами мартовских псов. Годунов не глядел на Марфу. Он глаз на нее поднять боялся. Ему казалось, любой прочтет, как желает он царскую избранницу. Не оказались скрытыми ему пламенные взгляды царевича Ивана и Григория Грязного, обращенные на царскую невесту.

Походная дума постановила сворачивать пологи и при первинах рассвета двигаться далее. Иоанн нетерпеливо понукал гридней, не желая медлить в опасном и позорном месте.

Марфа села в возок. Ефросинья Ананьина подвинулась на скамье, глядела на Марфу изумленно, как на существо иного, высшего порядка:

– Как это ты налетела на разбойника?

– А что?

– Не страшишься ничего?

– Чего же страшиться?

– Убьют!

– Пусть!

Ефросинья вздрогнула. Она решила быть осторожной с Марфой, не говорить лишнего. В обращении с отчаянными людьми требуется великая предусмотрительность. Они на краю бездны, туда и других влекут.

Василий Григорьевич с Грязновским родом порывался искать пропавшего Якова. Они лазали по темноте, светя факелами, кликая. Яков лежал в яме, скатившись под корень павшего дерева. Оглушенный ударом разбойничьего кистеня, с рассеченным теменем, он не отзывался. Грязные прошли рядом и не нашли. Матвей высоко вздымал палку с горевшей тряпкою, твердя беспрестанно: «Должен здесь дядя Яков быть! Должен.» Малюта и подгонял Грязных, требуя оставить поиски и гнать людей. Хвост обоза скрылся за кустами, а Матвей еще звал: «Яков!» Василий Григорьевич подъехал, с руганью стегнул арапником Беляка. Матвей, оглядываясь в мутный мрак, ехал, ведя кобылу Якова.

Ранение Малюты, закрывшего государя, подняло его авторитет до небес. Никто теперь в царском поезде не думал, что милость царя когда-либо оставит Скуратова. Годунов проезжал мимо возка с Марфой и Евфимией, уже не глядя на них. Он избегал сердечной боли. Необходимо было унять суетные мысли. Его выбор в пользу дочери Малюты безошибочен, раз в крепкой особой чести параклисиарх. Мария Скуратова была более не чужда. Не набивают оскомину ее ласкания. Не упускай случай, татарин! Однако счастье близ Иоанна было столь переменчиво, что Годунов впадал в ересь фатализма. Он упорно молился. Покачиваясь в седле, выполняя служебные обязанности, разговаривая с царем, царевичами, иными людьми, Борис в уме выкладывал: «Отче наш…» Эта спасительная молитва стала вечным рефреном, фоном его слов, мыслей и поступков.

Якову уготовано достаться диким зверям. Молодой организм отодвинул предначертанье. После полудня он очнулся. Ощупал умерившую кровоточивость рану, сморщился. Встав на четвереньки, пополз. Сытые волки, тесным кружком севшие у ямы, где он лежал, отодвинулись, испустили глухое ворчание, разбавляемое писком черномордых суматошных волчат. Волки – не люди, они не убивают впрок. Шатаясь, Яков пошел по следам обоза. Он опирался на саблю, ею же грозил серым.

Дубы, ели, осины и тополя качали листвой над головой Якова. У него пересохло во рту. Найдя ручей, разгребая полуистлевшую листву, черпая прозрачную воду ладонями, он жадно вливал ее в рот. Не сразу глотая, насыщался природными силами. Заводь бурлила плотвой, карасями, линями, ершами, красноперками. Рыба сама шла в руки. Не зная человека, она трогала скользким боком ладони, тыкалась холодным носом меж пальцев. Яков мог бы ловить рыбу, просто схватывая. Вот проскользнул желтоголовый уж, хлопнули глазами флегматичные квакши. Повели клювами страстные ныряльщики утки, шевельнули ушами проказливые выхухоли. Подалее величавый белый лебедь расправил крылья. По зеркалу воды скользили полки жуков-плавунцов, прочих водяных насекомых, над водой звенела надоедливая мошкара. Якову пришлось сломать ветку, чтобы обмахиваться. В воздухе носились лесные мухи, стрекочущие стрекозы склоняли стебли трав. Стаи вяхирей, жаворонков и лазоревок скакали с ветви на ветвь. Лес полнился дятлами, иволгами, дроздами, тетеревами, перепелами, куропатками. Белок был избыток. Заряженные летней энергией они создавали неописуемую кутерьму, порхая по древесным стволам. Выше по теченью хозяйственные бобры укрепляли хатки, кидали в ручей ветви и камни, строя запруду. Из чащи на Якова с любопытством глядели косули, лоси и олени. Далее можно было сыскать кабанов, серых зайцев, прожорливых соней, медведей, зубров, лис. Весь этот прореженный, уничтоженный, изгаженный и попросту съеденный человеком мир тогда еще жил и процветал, замкнутый в собственной самодостаточности: пел, жужжал, играл, плескался.

Яков шел за обозом, отмахиваясь от кровососущих веточкой, и гадал, так ли необходимо ему возвращение. Внушенные с детства обязанности вдруг показались пустыми. Хотел бы он умереть за царя? Нет. Царь претендовал на его избранницу, и Яков должен был неревниво ожидать, остановит он на ней свой выбор или нет. Если же государь отступится, то следующий между ним и Ефросиньей – муж Матвей. Яков способен заявить, что Ефросинья обвенчана Тогда государь отступит. Матвея же и Якова, отца Пахомия, всех кто отнимал у царя невесту и лгал ждет смерть. Хотя кто берется предсказать, как поступит Иоанн?! Какие еще варианты? Яков не желал смерти Матвею, но это был единственный способ заполучить Ефросинью. Он мог жениться на вдове… Так стоит ли ему идти за войском, травить себя новыми встречами, когда на Ефросинье для него свет клином сошелся. Яков брел, оступаясь в неровной колее, и думал, думал, чего ждать ему далее. Не основателен он, как брат Василий, не красив, как Григорий, не лукав и продажен, как Тимофей, не органически вписан в московскую жизнь, как Матвей. Не дождаться ему земных милостей прежде их. Чересчур он задумчив, незлобив, уступчив для злобной московской жизни. Уступать ему и каяться, иметь менее материального, чем схватят зубастые, каждый помысел которых исключительно на приобретение и направлен. Каждый мерный шаг Якова наполнял его завораживающей отвлеченностью. Он улетал от обыденности. Обида его расширялась на всех людей вообще, жадных, локтястых, нехороших. Он алкал очистительного ливня, вопиющей грозы, обещающей смыть с утомленной земли гнусный нарост человечества, пожирающего, истребляющего, под себя эгоистично перестраивающего. Яков стремился вздохнуть чисто и свободно вместе с избавленной от людей природой. Кроме покойного дяди Костки и Ефросиньи все люди были ему злы и расчетливы.

Мысли Якова, казалось, были услышаны. Жухло-рыжая самка тура, потерявшая детенышей в результате несанкционированной государем, но столь увлекательной для участников охоты, вышла из кустов терновника и, опустив рога, с угрожающим сопением двинулась на путника. Одного детеныша охотники убили и забрали с собой, другой ранили насмерть и не нашли, он бился в агонии в ближнем овраге, вздымал копыта и пускал смешанную с кровью слюну, третьего – младшенького самка шла защищать. Она чуяла в Якове запах недавних убийц, человеческая кровь, которой он истекал, звала ее довершить начатое разбойничьим кистенем.

Яков схоронился от турихи за дерево. Привычно хлопнул себя по боку, нащупывая саблю. Сабли не было – в задумчивости и помутнении рассудка обронил у ручья.

Самка нагнула рога и приближалась к Якову. Видя его, поводила носом. Ускоряясь, она закрутилась за ним округ дерева. Туриха сопела и тонко, иногда громко вскрикивала, зовя рассыпанное опричной охотой стадо. Ее зов расслышали. Два огромных тура с раскатанными бурыми губами, клокастыми бородами, острыми черными рогами, буграми жира на спине, разделенной темной полосой, выскочили из терновника. Каждое их движение, хруст валежника под копытами, поворот свирепых морд с налитыми кровью глазами заставляли сердце Якова замирать. Он боялся потерять контроль, отдаться панике. Едва сознавая, что делает, он ступил ногой в древесную расщелину, полез наверх. Яков успел взобраться на нижнюю тонкую ветвь дуба. Сидел на ней, а внизу два самца и самка рыли задними копытами листву, разбрасывали траву и павшие желуди. Самцы низко и угрюмо трубили, самка тонким голосом подвывала. Туры били ствол крепкими лбами, и Яков, раскачивающийся при каждом ударе, считал жизнь конченой. Предательская ветвь гнулась. С треском, рвавшим Якову душу, она рухнула. Он оказался на земле и понесся от туров со скоростью, на которую не подозревал, что был способен. Но туры скакали еще быстрее. Массивный поджарый самец нагнал его первым, обдал гнилостным дыханием и подвздел на рога. Яков взлетел в воздух, упал, перевернулся через голову и снова побежал. Разгоряченный, он не замечал боли. Жизнь, которую совсем недавно он не уважал и отрицал, стучала в нем обостренной настороженной жилкой. Жить вопреки всему! Голодному, несвободному, оставленному – жить! Он заметил четыре молодых дубка, вытянувшихся из одного корня, забился между ними. Туры тыкали рогами в промежья деревьев, не преуспевая достать человека. Совсем рядом от тела Якова проходили острия смертельных головных наконечников. Туры разбегались, били могучими лбами, будто стремясь повалить деревья. Стволы гнулись, но выдерживали удар. Яков всякий раз отшатывался с удивительной ловкостью, не позволяя себя ранить.

Душа его ушла в пятки. Он приметил другой крепкий дуб невдалеке. Взобраться на него не казалось делом трудным. Многочисленные ветви спускались к траве и оплетались многими вьюнами, ползшими к солнцу и рассыпавшимися в мелкие белые цветы. Когда туры в очередной раз отошли для разбега, Яков выскочил из укрытия и понесся стремглав. Туры рванулись за ним. Они опять его догнали, ударили. С распоротым боком, хромая и задыхаясь, Яков добрался до дерева и влез как можно выше.

Туры еще долго топтались под деревом, но и они до них дошла его надежность. Колотились в ствол редко, без успеха. Прискакавший детеныш отвлек мамашу. Тяжело вздыхая, она подставила сыну сосцы. Он пил жадно, еще за двоих, мертвых. Набежавшие тучи и упавшие капли дождя прогнали животных. Яков не отваживался спуститься с дуба, пока не взобрался на вершину, и не убедился, что туров нигде не видно.

Окровавленный и изможденный, обиженный на всех и вся, пребывая в самом мрачном настроении, главной причиной, конечно же, являлось, что плохо искали, оставили его раненого в лесной чаще, Яков снова шел за укатившим вперед царским обозом. Он спотыкался в колее, вновь находил твердую почву меж следами повозок и рассчитывал нагнать отряд на первом же привале. Рана на темени на ветру и солнце подсохла, но голова ужасно болела. Размышляя о будущем, Яков снова и снова приходил к неутешительному выводу: Ефросинье не быть его.