Иоанн Грозный
Шрифт:
– Фрося!
Столь же боясь непогоды, как и опричников, их охранявших, девицы не вылезали под полог, укладывались спать, насколько позволяла теснота места. Взобрались с ногами на лавку, прижались друг к другу, накрывшись платками. Влажный холод сочился в щели, окрашивал туманом дыхание. Выл ветер и сотрясал кибитку.
Ефросинья услышала голос дорогого ей человека. Раскрыла глаза, прислушалась. Ее движение всколыхнуло Марфу. Она вздрогнула и села на лавке. Напряженное ухо Якова различило шорох платья в грохоте бури. Он подобрался ближе.
– Фрося! Что же делать я не знаю, как быть. И с тобой не могу, и без тебя… Руки наложить – грех. Завтрашнего же дня меж нами нет.
Ефросинья замерла ни жива, ни мертва. Она не открывала Марфе свое тайное венчание. Марфа же не говорила ей, что муж Ефросиньи лишил ее девичества.
– Отчего же нет меж нами завтра? Любовь победит все!
– Так люб я тебе? – оживленным голосом спросил Яков.
Шум бури, свистевший в ушах, волнение, оглушение, сохранявшееся после полученного удара булавой, сильнейшая боль в боку, разодранного рогами тура, мешали Якову распознать, что говорит не любимая. Молния сверкнула рядом с кибиткой, скользнула плавучим огнем по кожаной крыше. Смущенная Ефросинья вжалась в угол. Марфа же зажглась и дальше продолжала игру:
– Еще как люб! Пуще жизни! – прошептала она в щель между дверцей и основой нежным томным голосом. Марфа старалась говорить повыше, ибо ее собственная речь была низкая, грудная.
Яков прижал руку к груди и подошел ближе:
– Чего же ты мучаешь меня? Сколько раз предлагал я тебе бежать. Держишься за Матвея…
«За Матвея…» - эти слова опалили душу гордячки Марфы. Так вот кто подле нее!.. Матвея Марфа оставляла себе на крайний случай, при провале всех иных вариантов. Ефросинья шевельнулась, она попыталась сказать, прояснить Якову, чтобы он знал, что говорит не она, но Марфа закрыла ей рот ладонью. Теперь она мстила:
– Я буду твоя при условии…
– Каком? Горы для тебя сворочу, переплыву моря!
Марфа тихо рассмеялась, изумленная пылкостью влюбленного:
– Стань богачом, и заберешь меня. Жизни желаю обеспеченной: терем высокой, возок с золотой упряжью, наряды парчовые. Осыпь серебром – стану твоя!
– А Матвей? Как же с ним?
– Нет узды для сердца!
– А государь, коли тебя в царицы выберет? – сомневался Яков.
Марфа кинула быстрый оценивающий взгляд на Ефросинью, голос ее окрасился презрением:
– Что же царь? И царь мне не нужен, буде ты! За царя выдавать меня суетные родители споспешествовали, не я. Но и родительской воле – конец.
Ефросинья не стерпела долее. Она попыталась укусить Марфу за ладонь, задралась с нею кошкою. Свирепый удар грома оглушил, поколебал кибитку.
– Хочешь – получишь! Так и будет! – вскричал Яков.
– Вот и он! – спокойно расчетливо сказал Василий Григорьевич, кладя брату руку на плечо. – Где твой сладкоречивый Годунов? По- хорошему ты не понял отойти от него. Научим по-семейному!
– Пускай мне сапоги салом братец намажет! – ухмылялся Григорий, приведший братьев. Он задрал сапог к груди Якова.
Ливень окатывал выводок Грязных. Грохотал гром, сверкали молнии. Перепуганные бурей Ефросинья с Марфой выскочили из возка, собираясь пойти к сидевшим в других возках родителям. Ефросинья пыталась остановиться, объясниться с Яковом. Марфа ей не дала, тащила за собой в возок к родителям. Там ли, где еще хотела расспросить удобно об отношениях с Матвеем. Ничего не скажет ей Ефросинья. Мимо Якова пролетело несчастное лицо возлюбленной.
– Чего же вы меня раненого бросили? – с обидой спросил Яков Василия Григорьевича, как ранее спрашивал Григория. – Зверям на съедение?.
– Никто не кидал тебя, - угрюмо отвечал Василий Григорьевич, думая лишь об обиде на Годунова. Вот он оговорил и устранил нарвского воеводу Лыкова, а воеводство ценное ему не досталось. Лыков с родственником мертв, а что толку? Происки Бориса!
– Сам не отзывался! Кричали тебе, - подтвердил самый младший Грязной – Тимофей.
– Нет, братья, предали вы меня! Не так поступил я с Матвеем, когда на себе через Дон его тащил и далее ухаживал за полумертвым…
Яков не успел договорить, как получил первую оплеуху. Его сбили с ног, повалили в лужу и били ногами, чем попадя Удары сыпались по ранам. Яков, почти не защищаясь, только закрывая лицо, вздрагивал и скрежетал зубами от боли. Иногда он проваливался,
теряя сознание. Серый седой мрак рождал ему неясные образы. Вот он сидит одесную Отца Небесного, а семейство Грязных предстало для последнего напутствия перед отправкой на вечные муки в ад. Пока же на земле они преуспевали и учили младшего из рода своего, убивая не до смерти. Матвей стоял в стороне. Он не принимал участия в избиении, но и не защищал дядю. Тому измена была наиболее тягостна. Немало ли сделал для Матвея Яков? Немалым ли пожертвовал? Уступил Ефросинью! Звонил в колокола на племяшевой свадьбе! Дай выжить, Матвуша! Под родственные удары положил Яков прежние семейные долги с обычаем да преданием сосчитанными. Пойдет он с сего дня торными дороженьками без оглядки на сродников. Нет у него больше ни дядьев, ни братьев, ни племянников. Хватит! Ничего не дали, то, что имел, забрали. Еще учат за Годунова! Перед Григорием Яков защищал того не служкою, но в порыве сострадания, им смутного.– Хватит! Изнемог он, - Матвей, наконец устыдившись, встал меж своими. Он хватал их за руки, подставлял широкую грудь под кулаки. Ногами отбивал ноги.
Избитого окровавленного Якова оставили лежать в луже. Дождь хлестал ему по лицу, омывал проступавшие через рубаху раны. Уходя, Матвей оборачивался. Василий Григорьевич, как всегда зная подход, гнал в шею.
Под грохот и сверканье, лагерную суматоху прежние человеконенавистнические мысли свербели в уме Якова. Он встал на четвереньки, потом – в рост. Пошатываясь, добрел до лошадей. Разыскал Матушку, признавшую хозяина коротким ржаньем, распутал ее. взял под уздцы. Едва соображая, что делает, поднял с земли какую-то дрыну, зажал ее подмышкой, пошел по стоянке, еще ища Матвея для последнего прости. За одной из палаток кто-то невидимый в темноте подкрался к нему и крепко пахнущей лошадьми ладонью зажал нос и рот. Мало ли прежде было, Якова оглушили и поволокли. Ноги его задевали за сырые палки валежника, собирали свежую и прошлолетнюю листву, загребали лесной серозем. Он слышал глухое ржанье, шептание людей. Чьи-то бородатые бороды склонялись над ним, обдавали запахом сивухи и браги, лука и сала. Он не разбирал слов. Выстрелы прорезались в рассыпчатом клокотанье грома. Люди побежали. Сноп искр от скрещенных сабель осыпал Якова. Он уже лежал на подводе, уносившей его в новую жизнь. Перед ним качалась спина в выцветшем от бурь и гроз армяке. Человек высоко вскидывал руку с кнутовищем и шибко настегивал лошадей, несших телегу через кусты боярышника и березовый подлесок. Рядом с пристяжной бежала Матушка. Вид ее бурого бока успокоил Якова. Будь, что будет.
Была дальняя дорога. Разбойничья подвода увозила Якова в Муромские дебри, а оттуда на Волгу, где в землянках, срубах и выстланных деревом логовах держал стан Кудеяр. Волжские купцы были его главной добычей. А царь Иоанн? Нападение на опричный отряд было разбойным молодечеством, не кормлением обыкновенным.
6
Держась обещаний, Иоанн дал Магнусу полк в пять тысяч россиян и большое число немецких наемников, возглавляемых Таубе и Крузе. 23 августа того же 1570 года Магнус подступил к Ревелю и предложил магистрату открыть ворота без кровопролития. Через глашатаев заявили, что король Ливонский Магнус, берет город под свою руку и желает лицезреть покорность подданных. Однако на Магнуса в Ревеле смотрели как на послушную марионетку московского царя, отдаться ему – означало согнуться пред Московией, и принцу отвечали, как самому Иоанну. Де, коварство Московита испытано, о казнях его, следствии не правосудия, но каприза, наслышаны. Тиран своего народа не может быть покровителем чужого. Неопытный юный принц имеет советников злонамеренных, или безрассудных. Ревельский магистрат рекомендовал ему умерить честолюбие и плыть на Эзель, ибо готовится ему в России участь Михаила Васильевича Глинского, брата покойной царицы Анастасии. Случилось то начале Ливонской войны, но урок памятен. Глинский командовал русским войском в Ливонии да был казнен по обвинению в злоупотреблениях, без которых война немыслима. Ревель не желает уподобиться Смоленску, уговоренному царем открыть ворота, и подвергшемуся убийствам и разграблению. Ревель желал оставаться под шведским покровительством. Вхождению московского войска в Эстляндию был несказанно рад датский король Фредерик, брат Магнуса, король датский, седьмой год с переменным успехом воевавший со Швецией.