Исаакские саги

— Угу. Что там у меня? Я ничего не понял.

— Саша, у тебя одышка, перебои в сердце были? Не чувствовал?

— Не знаю. Вроде, нет.

— На какой этаж поднимаешься без одышки?

— Я на третьем живу. Так ведь, лифт везде.

— Ты всегда лифт ждешь?

— Всегда.

— Видите, Барсакыч. Всегда лифт ждет. Это тоже показатель. А физкультура в школе, в институте, как? Нормально?

— А я удирал, по возможности.

— Вот так, Борис Исаакович! Это ж все не случайно. Инстинктивно берегся лишней нагрузки. Организм сам боится срыва. Спинной мозг на страже швыдче головного. Бережет стабильность.

— Ну, мудёр ты, Пашуня.

— Саша, тебе надо обследоваться в специальном институте.

— Угу. На байдарке в поход можно?

— Без рюкзаков и усилий.

— Да как же! Так нельзя. Я ж ничего особенного не чувствую.

— Ладно. Иди в палату. Позвони своим. Пусть родители подойдут ко мне.

— У вашего сына оказалась врожденная патология сердца.

— А что с язвой ничего не получилось?

— Причем тут язва! У него, действительно, порок сердца. Врожденный. Надо обследовать. Я в этом плохо понимаю. Ведь, может и операция понадобится. Может, надо торопиться, пока не наступил срыв. А может, только наблюдать. Это специалисты сказать должны.

— Спасибо, Борис Исаакович. Значит основной вопрос с армией благополучно разрешен?

— Благополучно!? Он же болен.

— Спасибо. Большое спасибо. Будем решать проблемы по мере их возникновения.

— Проблема ж возникла.

— И разрешена. Это главное. Армия сегодня — это ужас. Там же убьют и без всякой войны. Ни за понюшку, как говорится, табака. Не убьют тело — так душу… в какой-нибудь Чечне.

— Ему ж лечиться надо!

— Понял, понял, Борис Исаакович. Мы должны вам и вашему Кардиологу?…

— Его лечить надо! Наблюдать. Выяснять, что с ним. А вы: должны… армия… О чем вы?

— Понял, понял. Основной вопрос… А лечение потом. Еще поговорим. Спасибо, Борис Исаакович. Основной вопрос решен…

И папа Волкова Саши пошел от Иссакыча уверенной походкой человека, отхватившего свой кусок удачи во времена посткоммунистического переустройства жизни.

Гонорар навыворот

— Спасибо вам большое, Борис Исаакович. Значит категорически… Вы с полной уверенностью утверждаете, что у меня ничего нет?

— Господи Боже мой! Да, конечно же, нет! С чего вы взяли? Нет никаких оснований для беспокойства. Это, как говорится, с потолка…

— Видите ли, Борис Исаакович… Мне очень стыдно… Ну, да ладно… Сколько же я вам должен?

— Да ничего вы не должны. Во-первых, может быть, и, к сожалению, но я сформировался, как врач в эпоху агрессивного социализма и не могу пока привыкнуть к нынешнему зарождающемуся базарному капитализму.

— Вы не цените свой труд.

— Не мы не ценили наш труд и нас приучили к этому.

— Не ценить свою работу и есть основа халтуры.

— А что только в медицине? А во-вторых, друг мой любезный, я ничего не сделал, ни от чего не вылечил. Какая ж работа?

— Мы ученые считаем, что отрицательный результат тоже результат. Вы закончили сегодня свою работу?

— Да. Ухожу сейчас.

— Вы мне так симпатичны… Если не возражаете, может, пообедаем? У вас есть время сейчас?

Борис Исаакович посмотрел на часы и, пожалуй, хоть и нехотя, но согласился. Это столь часто предлагают и Иссакыч всегда говорил: Ну, с какой стати — я и так потратил на него время, а мне сидеть тратить еще свое время на еду с чужим человеком.

В данном случае он, по-видимому, поддался предложению этого, безусловно, интеллигентного человека. Согласился.

Они пришли в ресторан, и сей интеллигентный человек, пока ожидали заказанное, снова начал:

— Напрасно вы денег не берете. Я же к вам не по закону, а по просьбе общего приятеля. И знаете ли, как-то мне сказал один доктор в Питере: медицина наука не точная, а потому деньги вперед.

Они посмеялись, и Борис Исаакович тоже решил выступить с шуткой на ту же тему.

— А мне как-то, скорее всего другой питерский доктор сказал: никогда не ешь у пациента это вредно отражается на гонораре.

— От гонорара вы все равно отказались…

Тут-то им и принесли первый графинчик и, не дожидаясь закуски, первую рюмочку они сразу же пропустили.

Хитрый пациент, видно пригласил доктора не без задней мысли. Надо было ему, наверное, поплакаться кому-то в жилетку. Он попросил разрешения рассказать свою медицинскую историю.

— …Как вы говорите — анамнез, историю болезни.

Уже начатая водка сделала свое дело: доктор вздохнул и приготовился слушать. Наверное, не только из-за гонорара не стоит обедать с пациентом.

Начну, пожалуй, издалека. Потерпите? — На этот раз согласия собеседника он уже и не ждал. — Я не был мальчиком болезненным, но с самого младенчества был безмерно мнительным. Не помню — возможно, мама тряслась надо мною больше, чем надо; а может так сложился мой генетический рисунок. Во всяком случае, в том возрасте, когда я, более или менее, стал что-то соображать и воспринимать мир относительно разумно, мама стала отрицать свою вину, а всё стала пенять на генетический код. Впрочем, слов таких в те времена, когда правили наукой Лысенко и Сталин, она не знала, и просто, если я начинал на что-то жаловаться и метаться в поисках рака в своем организма, называла меня сумасшедшим. Однако я страдал и время от времени подозревал, а то и того хлеще — обнаруживал в себе рак или саркому, мама, отплевываясь и чертыхаясь, вела меня к очередному врачу, благо ей было это несложно, так как работала в больничной лаборатории. Конечно, еще проще было бы делать мне анализы самой, но разве я поверю — ведь, нет пророка в своем отчестве. Дело маминых рук для меня ничего не подтверждало и не отрицало в моих болезненных мозгах.

Принесли закуску и они выпили еще по одной. Закуску, видно, несостоявшийся больной решил взять на весь предполагаемый им гонорар. Выпили, и Борис Исаакович изобразил еще большую готовность слушать.

— Так или иначе, я мучил сначала свою маму, а потом и моих друзей. Порой только начинался у меня роман, а то уже и в разгаре его при какой-нибудь прихотливой позе, понадобившейся мне и моей партнерше, я вдруг чувствовал где-то какое-то неудобство, а то и покалывание, или нечто тянущее, что-то мне мешающее — я прекращал свою забаву в страхе от явно, с моей точки зрения, проявившегося в этот момент симптома давно угрожающего мне рака. А какая же любовь при страхе! Наверное, поэтому и девочки… Вернее настоящие мужские отношения с девочками… Нет. Даже только ещё вожделения у меня были запоздалыми по сравнению с моими однополчанами, то бишь одноклассниками. К девочкам меня подтолкнул… Впрочем, не так, по порядку.

Тут принесли первое и они перед горячей соляночкой опрокинули ещё по одной. Готовность слушать у доктора, по-видимому, нарастала.

— Значит так. Как-то у меня заболела… Нет, не заболела — я что-то почувствовал в икре при ходьбе. Вообще-то, мне казалось, что она неправильно сокращалась при движении. Видимо, одна сокращалась больше, сильнее. Как я такое заметил? Мои спортивные друзья, говорили, будто нога эта у меня «толчковая». Разумеется, я пришел в ужас от одного такого слова, от такого определения… названия ноги. И что точно значит «толчковая», они, смеясь, не стали разъяснять, особенно, увидя моё встревоженное недоумение. Я был далек от спорта и предпочитал в досужее время скрипочку, которую маму мне упорно всовывала в руки, хотя я не уверен в своей музыкальности. Не то чтобы я предпочитал скрипочку, но мама заполняла этим мое сознание, якобы свободный мой выбор образовавшегося досуга. Да, но я не о том… Услышав, что нога у меня «толчковая», я настроенный изначально в сторону физиологии, решил, что это связано с толчком — так почему-то у нас назывался унитаз. Я стал вспоминать и прикидывать, как же я сажусь на этот самый толчок, и понял, что на самом деле не сажусь я, а присаживаюсь. Я попытался прояснить ситуацию референдумом среди моего мужского окружения. Возможно, я бы и женскую половину опросил, но таковой вокруг меня практически не было. А маме в вопросах физиологии и здоровья я не доверял — она всегда была против, обзывала меня психопатом и, снимая с себя всякую ответственность, волочила меня к докторам, что только усиливало мою патологическую мнительность. Так вот, опрос не прояснил мне ситуацию, я продолжал внимательно следить, как же я живу в содружестве с унитазом. Но ведь известно — когда сороконожку спросили, с какой ноги она начинает свое движение, та не смогла и шагу сделать. Для меня это уже становилось опасным. Теперь я понимаю, что еще бы немного и у меня могли бы возникнуть мысли о непроходимости. Тогда, правда, я еще не был столь грамотен — нога для школьника понятнее, чем кишка. Толчковая нога! — а не саркома ли это!?