Исход

Захватив вчера город, демонстранты не сумели распорядиться победой. Никто не знал, что с ней делать, да не за ней и шли. Лидеров, подбивших народ на демонстрацию, здесь не было. Их помощники, занимавшиеся организацией, предоставившие автобусы, плакаты, объяснившие маршрут — потерялись уже с началом стычек.

Женщины с детьми потянулись домой, но скоро вернулись, обеспокоенные. Успевшие перегруппироваться снежки вместе с наци, ментами и моровцами теперь, по новой тактике, не будут давать вернуться, попытаются задержать мятежников в центре.

Молодежь стала бить витрины. Старшие пытались их остановить, но без признанного авторитарного лидера сделать это оказалось невозможным. Стали напиваться, бить камнями окна нижних этажей. На Октябрьской вломились в «Спортмастер» за кроссовками, нашли прячущихся в подсобке продавцов. Парней забили тем, что попалось под руку — блинами от штанг, коньками, а девушек насиловали, долго, даже когда армия очистила улицы, но еще не пошла по подъездам.

Еще до того, как появилась армия, толпа стала рыхлой, аморфной. Яростное веселье победы уходило, у горла собирался комок от мысли, что будет дальше. Теперь выяснилась их неоднородность. Они были люди разных наций, разного положения, приехавший в Москву месяц назад таджик не мог найти общего языка с азербайджанцем, считавшим себя москвичом по праву рождения.

Люди стали расходиться. Менты пропускали тех, кто шел поодиночке или группами не больше трех. Даже если бы они их и задержали, сажать было бы некуда. Но во дворах, на подходах к дому, их ловили, избивали, а иногда казнили снежки или гопники.

Последняя часть противостояния получилась наименее драматичной. Генералитет добился компромисса с президентом, и войска стали теснить мятежников. Те не сопротивлялись, основной массой послушно следуя доносившимся через громкоговоритель командам офицеров.

Отдельные очаги сопротивления подавлялись быстро и жестко — по ходу колонны слышались то там, то здесь хлопки одиночных выстрелов, реже — короткие автоматные очереди.

Их собирали на Калужской, отделяли детей и женщин. Мужчин гнали дальше, по Ленинскому, в область. Все, кто мог держать оружие и охранять порядок, были здесь — милиция, армия, регуляторы из МОР.

Девать их было некуда. На всех инструктажах говорили о зачинщиках и лидерах, и взять хотели пять-шесть тысяч, а этих оказалось двести сорок. Офицеры сидели и совещались, и чесали затылки, пока генерал Якимов волевым решением не приказал отсечь голову колонны, лидеры все равно там, а остальные пусть расходятся.

В область повели семьдесят тысяч, и это все равно было много. Отпустили еще половину, через час — еще, и оставшихся семнадцать тысяч довели до Бронниц, а там в концлагере сказали — вы охуели? Мы на три тыщи рассчитаны. Где мы их будем хоронить?

* * *

Сашка Погодин чувствовал неладное с утра. Будто ушел из дома и утюг не выключил или воду не закрыл. Но он был у себя, в квартире, каждая деталь в которой подбиралась с целью произвести впечатление на девушек. Смотрите, какой я стильный, и квартира у меня сплошь минимализм, вишневый венге, Армани Каса и Япония. Каждая вещь соответствовала цвету пола, текстуре обоев, модной тенденции, но не Сашке. Это был дом напоказ. Он в нем не жил, он здесь баб трахал.

Дело в Родинке, думал он. Она закрылась. Пытался вызвать на разговор — уходила. Отношения, казавшиеся до этого светлыми, наполненными счастьем и обещанием счастья еще большего, подернулись мутью недомолвок. Он перестал ощущать их единство.

Оставался секс, которым Родинка стремилась заполнить встречи. Ведет себя со мной как с раковым больным, которому боятся сказать диагноз, думал Сашка, лежа с ней в минуты после и кожей ощущая неуют общего молчания.

Надвигалось что-то страшное и окончательное в их отношениях. Подспудное биение тайны, на которой строился их союз, становилось мощнее, громче были удары: в скором времени все должно было стать явью. Решиться, так или иначе.

Их любовь длилась слишком давно, чтобы они питали иллюзию насчет разрыва. Много раз пытались разойтись, но вскоре опять соединялись. Они были обречены на эту любовь, болезненную, запретную, горько счастливую.

Сашка не представлял себя без нее. Она одна была ему ровней. Его суженой, единственной на все времена.

Но он знал: стоит показать, как дорога тебе женщина, и ты станешь слабым в ее глазах. Женщины ценят сильных и топчут тех, над кем властны.

Они полюбили друг друга одиннадцать лет назад с первого взгляда, взахлест, до одури. Но он мучил ее, одновременно приближая и отталкивая, пока она не сказала: знаешь, дорогой, хватит, тебе — туда, мне — в эту сторону. И вышла замуж за другого.

Сашка налил водки и выпил. Скоро в теле появилась приятная теплая вязкость. Повторил.

Что-то непоправимое, плохое идет…

Если Родинка уйдет, понял Сашка, я не смогу жить. Кем я ни заполнял пустоту, все эти девушки, женщины, бабы, были для меня не-Родинкой, она перечеркнула все мои отношения, всю мою жизнь. Я дышу через нее. Я должен быть с ней, как диабетик с инсулином. Я люблю ее, и если она уйдет, я физически погибну. А она собиралась уйти, вот что Сашка чувствовал.

Он выпил еще рюмку. Ходил возбужденно по комнате, запустив руки в волосы. Становилось страшно при мысли о том, что он собирается сделать, но он знал, что не может теперь отступить. Он будто стоял, раскачиваясь, на краю скалы, и смотрел на воду, вниз, собираясь прыгнуть, зная, что опасно, но он все равно прыгнет, захвачен уже петлей соблазнительного зова бездны.

Остановившись у зеркала в прихожей, он нервно, вызывающе засмеялся отражению, потер щеку. Надо было побриться, подумал он, и потер щеку сильнее, почти царапая кожу ногтями. Я скажу все сегодня или сделаю что-то с собой. Не по телефону, нельзя по телефону. Он не звонил ей уже неделю, после ссоры, и теперь не хотел затенять своего главного мотива прошлыми обидами. Лицом к лицу, и ей, и ему, и будь что будет. Эта ясность, определенность того, что откроется и вспыхнет тлевшее годами — дали ему силы открыть дверь и выйти на улицу.

Москва чадила. Огня Сашка не видел, но повсюду был дым, мешавший дышать. Горели автомобильные покрышки. Между домами бегал группками озабоченный, деловито хмурый молодняк. Иногда слышался звук разбитых стекол, какие-то крики из дворов, но о массовых беспорядках и столкновениях Сашка узнал, сев за руль, из радио. Ди-джей хохмил, называя происходящее элитной чисткой, и спрашивал у слушателей, все ли поняли, что он имел в виду.

Половина станций молчала.

После освобождения Москвы войсками Якимова, беспорядки раздробились по районам. Били лавки и магазины черных. Их было не так много, и не было радости разорить цветочный фургон. Кто-то сказал, что «Перекрестки» и «Пятерочки» принадлежат азербайджанцам. А после, упившись, били уже все и всех.

Машин на МКАДе не было. От Капотни до поворота к дому Родинки он доехал за двенадцать минут. А там встал, притормозив так резко, что бросило вперед.

Бирюлево горело. Прямо перед ним перегораживала дорогу лента ежа против шин. Справа от его машины, задрав одну ногу на тротуар и выставив в небо арбуз живота, лежал мертвый пэпээсник с воткнутой в рот полосатой палкой регулировщика.

Горели машины на обочинах, магазины, автомастерская. Несколькими машинами перегородили проезд от центра к МКАДу, и подожгли их. Вдалеке, уже после поворота на Липецкую, Сашка увидел группку из пяти, кажется, человек. Они были в бейсболках и прикрывали нижнюю часть лица банданами и платками, повязав их на нос, под глаза, по-ковбойски.