Иск Истории

Ровиго.

Феррара.

Города мелькали, как стрелки на шахматных часах в блицтурнире.

Идея книги, подобно слабому зародышу, под стук колес и промельк пространств обрастала плотью.

Внезапно вспомнились слова одного из выдающихся французских постмодернистов Жиля Делеза: «Актуальное это не то, что мы есть, это, скорее, то, чем мы становимся… Настоящее, напротив, это то, чем мы перестаем быть…»

Жизнь в будущем стояла залогом за каждым убегающим мгновением.

Слова Делеза уже обладали правом застолбить себе первое место в череде эпиграфов к рождающейся книге.

Я задумывался над вопросами.

Является ли вторжение обильного цитирования, намеренной игры смыслами, словами, бессюжетностью, в ткань художественного текста, – знаком времени?

Является ли это генетическим дефектом человечества, опять и опять прекраснодушно идущим в клетку к вегетарианцам-краснобаям – будущим убийцам миллионов, будь то развязывание войн или уничтожение инакомыслящих?

Из гегелевского дерева выросли две ветви – немецкая самоуверенность – «самая мудрая», и марксистская самоуверенность – «самая справедливая». Обе привели к обнищанию – не столько физическому, сколько духовному и нравственному.

Вопрос этот стыдливо обходят. А дело состоит в том, что вся классическая философия, начиная с Канта, а, в основном, с Гегеля, потерпела полный крах, приведя Европу, а, в общем-то, и все человечество на грань самоуничтожения.

Вся проблема в том, что по сей день не залечены раны ХХ-го века.

Не подведен итог.

Не найден и вряд ли при современной ситуации в Европе и России будет найден ответ на вопрос, как это История и философия, начиная с Канта и Гегеля, так четко, согласовано и, главное, обнадеживающе сводившая концы с концами, внезапно рухнула в бездну войн, революций, Шоа-ГУЛага.

Всех потрясло, как в лоне просвещения и философии произошел такой взрыв варварства.

Но никакой внезапности не было.

Все логически развивалось, но абсолютно не туда, куда его пролагали «титаны мысли».

История, как объективное отражение жизни семьи, колена, рода, становится инструментом политических манипуляций и начинает влиять через подражание на саму жизнь. Это порождает «великие концепции», которые одна за другой оборачиваются катастрофами. Потому и говорят, что История ничему не учит.

Кому же предъявлять иск? С кого взыскивать?

Дело в том, что иск Истории связан с таким неуничтожимым феноменом, как абсолютная справедливость.

Она невидимо присутствует везде.

За деревьями у расстрельных рвов.

За пулей, миновавшей ребенка, женщину или мужчину, чтобы смогли они выбраться из кровавого месива – поведать миру о преступлениях.

За невыветривающимся запахом сожженных тел, стоящим вот уже более 60 лет над Европой.

Это неотступно преследует меня через всю жизнь.

И главным героем, осмысливающим виденное, совершаемое драмой, трагедией, являются глаза, глаза души, хищной зрением, иногда рвущейся спастись от видимого.

Ангел, состоящий из одних глаз, – из еврейской Каббалы – трагический образ преизбытка зрения.

В 60-е годы я написал стихотворение «Глаза»:

Мы – два шара, прозрачные два острия,мы – два мира, сокрытых в подлобье,есть орбиты свои, кровь своя, боль своя,только все ж говорят, мы – подобья.И восход и закат совершаются в нас,и рожденье и смерть совершаются в нас,зелен луг, ослепителен солнечный наст,в нас звезда возникает, но только тогда,когда в сердце спокойно и мирно.Все равно только небу: в беду, не в бедуЗажигает лампаду себе иль звездуДаже в час катастрофы всемирной.Чаще в нас – вместо звезд,чуть спиной шевеля,возникает погостили просто земля.Сколько дел и надежд захоронено в нас,сколько тел без одежд похоронено нас,сколько лиц безымянных рассеяно в нас,худосочных, румяных, расстреляно в нас.Как живые могилы – есть тысячи глаз.И надбровья –живые надгробья.Мы безмолвны, но в нас каждый шаг, каждый след.Мы повсюду. Мы есть даже там, где нас нет.В поле – двое. И выстрел. И мертвый – на снег.Но глаза у другого остались. То – мы –От себя не укрыться под пологом тьмы.Мы бездонны. И кажется, пыл в нас погас.Все, что было – забвеньем завеяно в нас.Но мы связаны с сердцем. Точнее бы тут:Прямо в сердце глаза человечьи живут.Ничего, ничего не потеряно в нас.И поздней или раньше – ударит наш час,Когда камни надгробий рассыпятся в пыль.Вновь становится болью забытая быль.

В те годы я встречался в литобъединении с одним русым русским пареньком по имени Феликс Чуев, который со временем стал московским поэтом, шовинистом и антисемитом, удостоившимся доверия зажившегося старичка Вячеслава Молотова и написавшим книгу бесед с этим молотолобым мракобесом из сталинской камарильи.

Но тогда, в молодости, написал он наивное по своей выспренной верности партии стихотворение. Речь шла об его отце, летчике, направившем самолет то ли на вражескую колонну, то ли во вражеский самолет. Когда его извлекли из кабины, мертвой рукой он сжимал партбилет. Но стихотворение завершали две строки, как бы вырвавшиеся из самых сокровенных глубин юношеского сердца, безотносительные ко всему, что говорилось в стихотворении, и запомнившиеся мне на всю жизнь:

…Значит есть что-то выше смерти,А вот выше совести – нет.

Каждое поколение в любом народе рождает редких, как выпавшие зубья из гребешка, ренегатов. «Бегите из «страны обетованной», – кликушествуют они, – Израиль обречен».

В связи с этим я вспомнил, уже подъезжая к Риму, малозначительный, но весьма поучительный эпизод из его имперской истории.

Умершему императору Веспасиану перед сожжением его тела по традиции тех времен, вкладывают в рот монету – оплату лодочнику Харону, который должен перевезти императора через реку Лету в поля мертвых.

На этой монете торжествующе было отчеканено – «Judaea сapta” – «Иудея уничтожена», стерта с лица земли, из человеческой памяти.

Конечно же, такого редкого по числу и качествам зоологического типа, каким является ренегат, откровение и предупреждение не остановят от бега в Ничто, в позорное исчезновение.

Избиваемый, унижаемый, уничтожаемый «малый народ» спасался бегством. Главным образом, в страну неограниченных возможностей, страну эмигрантов – Америку.

Сыновья и внуки этих жертв, распрямившись, проявили недюжинные способности, заложенные в генах, к наукам.

Им был близок смысл понятия слова «дар», завещанного их праотцами. Это – дарение без ожидания встречного дара, что открывало им иной великий «дар» – дар Божий – проникнуть в сферы духа, в тайны природы и разума, во все то, что составляет богатство человеческого существования, за что отцам их платили лишь черной неблагодарностью и откровенной ненавистью, оборачивающейся массовой резней. Но именно этот дар, – к физике, математике, биологии, экономике, – позволил им раскрыть тайны ядра, гена, высоких технологий. Они привели Америку к достижениям, позволившим ей опередить сегодня мир лет на двадцать – по силе и богатству.А народы, породившие массовых убийц людей, безоружных и безвинных, покрыли себя несмываемым позором. Позор этот «перстами руки человеческой» записан на стене абсолютной справедливости.Над нею можно надсмехаться, глумиться, ей можно отрывать пейсы, ее можно отшвыривать, как щенка, ее можно забивать до смерти.Абсолютная справедливость не угрожает, не мстит, не требует покаяния.Абсолютная справедливость всегда приходит поздно.Но приходит всегда.

Часть вторая К порогу третьего тысячелетия

Сны о прошлом

Памяти Сергея Сергеевича Аверинцева

Умер Сергей Аверинцев, чье имя, впервые возникшее в моей жизни тридцать три года назад, было подобно глотку воды в иссушающей пустыне. Прочитал прекрасную статью Михаила Гаспарова «Памяти Аверинцева» и подумал: упущена в ней одна из важнейших составляющих творчества гениального нашего современника по имени Аверинцев. И упущение это касается каждого из нас, принадлежащих – желаем мы этого или нет – к некой популяции, называемой «еврейской интеллигенцией» (СССР, России), которая с успехом может стать объектом изучения столь популярной сегодня социальной психологии.