Искатель. 2004. Выпуск №10

–  Помогаю леснику, - уклончиво отозвался он голосом отстраненно-необязательным.

Я вглядывался в его лицо, стремясь проникнуть за эту отстраненность, но оно мне казалось не здешним, одолженным. Разве может быть кожа первородной белизны у человека, живущего в лесу? Вытянутое лицо, обрамленное… Пожалуй, вся голова была обрамлена короткими черными волосами, как обтянута ершиком: плоская бородка переходила в бакенбарды, а уж те смыкались на голове. Похоже, что вся эта газонностриженная растительность оставила широкую светлую поляну для носа, серых глаз и тонких крепких губ.

–  Леснику помогаете… каким образом?

–  Тушу торфяники. Зальешь, ветер дунул - опять горит. Муравейник три дня чадит, хотя муравьи тоже тушат, прыскают кислотой. Еще туристов гоняю.

–  Не пускаете в лес?

–  Видели, что осталось после них? Горелая земля, битое стекло и порубленные деревья. На том конце поселка нет ни кур, ни гусей… Туристы воруют и едят.

–  Участковый-то в курсе?

–  Он не поможет, пока все не поймут, что когда-то были растениями и усложнялись до теперешнего состояния.

–  Разве?

–  Например, Пушкин чего испугался и не поехал к декабристам? Дорогу ему перебежал заяц. Значит, в процессе эволюции он был морковкой.

На тонких губах не то усмешка, не то насмешка. Зачем я сижу? Наверное, майор уже вернулся и ждет меня. Спрашивать Ольшанина о двух трупах было рановато, да и, похоже, контакта у нас не сложилось. Он не стал отвечать, кому отдает ядовитые травы. Но у меня был вопрос прямой и крепкий, как сухая сосенка за окном:

–  Гражданин Ольшанин, у вас есть резиновые сапоги?

Я предвидел канитель с осмотром обуви и нудным разговором о посещении зверофермы. Не знаю, что у него произошло в голове… Может быть, это и зовется интуицией, когда сознание, перескочив через факты, сразу выходит на конец логической цепи?

–  Следователь, норки выпущены мною.

Ольшанин ждал моей реакции. Я молчал, потому что от неожиданности во мне все замкнуло. Наконец я выдавил единственно уместный вопрос:

–  Зачем же?

–  В клетках они страдают…

–  Масса животных сидит в клетках, загонах и сараях. Например, миллионы кур, - бросил я запальчиво, озадаченный наивностью человека, живущего в лесу.

–  Кур не жалко. Они не знают, что такое свобода.

–  А норки знают?

–  Они бегут в лес, а куры остаются в своих клетках. Норки очень любознательны.

–  Ну и что?
– начал я раздражаться.

–  Свобода нужна только любознательным.

Я умолк. Точнее, заткнулся или, говоря культурнее, подавился. Да это же не чужая мысль, а моя. Я допускал совпадение ассоциаций, но такого совпадения до каждого слова, до запятой… Чем дольше я работал следователем, тем настойчивее ощущал потребность в умной мысли, потому что прямо-таки купался в других, в банально- штампованных, как пивные бутылки. Свобода нужна только любознательным…

–  Ольшанин, вы причинили зверосовхозу материальный ущерб. Ответственности не боитесь?

Я боюсь только стука.

–  Какого стука?

–  Разве не слышите, что в мире стучит?

–  Что стучит?

Он не ответил, прижавшись к сидевшей на полу своей жутковатой собаке. Она лизнула его в бороду. Я поднялся. Из-за душистых трав мне не хватало кислорода.

Ольшанин, вы здоровы?

Посещаю врача, кабинет номер семь.

21

Майор уже был дома. Я коротко рассказал о Лешем, заострив внимание не на личности, а на факте оперативном. Кому он носит лекарственные травы и почему это скрывает? Карие глаза Петра смышлено глянули из-под бесцветных густых бровей. Мы с ним тут же поделили функции: я остался с радиотелефоном звонить в прозекторскую, а он, сунув в карман пару яблок, отбыл в так называемую «наружку». Следить за «Лешим».

Я допустил ошибку: пришел на встречу с Ольшаниным, не собрав о нем достаточной информации. В такой спешке допрашивают только преступника, схваченного на месте происшествия.

Дозвониться до судмедэксперта оказалось непросто: то он в прозекторской, то на совещании, то вышел перекусить… За окном блеснула плешь деда Никифора. Я к нему выскочил - у колодца он мыл бутылки, которые, видимо, насобирал по поселку.

–  Дед, хочу спросить о Митьке Ольшанине…

–  А я не затычка, - обрезал мое желание Никифор.

–  В каком смысле?

–  Народ уже говорит, что служу овчаркой при милиции.

А я-то все ждал, что среди народа найдется человек, видевший ночные раскопки на кладбище и перемещение трупов… Майор искал этого человека неустанно. Дед Никифор, союзник и сосед, похоже, испугался людской молвы. И я спросил насмешливо:

–  Джинн не попадался?

–  Какой джинн?

–  Волшебник, который сидит в бутылке и может выполнить любое желание.

–  Не попадался, с мылом полощу.

–  Никифор, а если попадется, какое загадаешь желание?

–  Пусть этот джинн летит из бутылки к едрене фене.

–  Почему же?
– удивился я отсутствием фантазии у деда.

–  Если он там будет сидеть, то бутылку не примут.

Верно кто-то заметил, что у прагматизма короткий путь. Впрочем, какой тут прагматизм… Деду хотелось выпить, и зачем ему загадывать какие-то желания и смотреть, что получится, когда проще обменять тару на полную бутылку. Люди не любознательны…

Укоряющая мысль поддела меня крюком. А я? Дмитрий Ольшанин разве не оригинален? Разве не достоин пристального изучения? Допустим, он болен… Но его одна мысль «Свобода нужна только любознательным» дороже всех нудных газетных передовиц.

А ясновидящая Амалия Карловна? В ее уникальных способностях убедились мы лично. Где же всенародное удивление? Где киносъемка, ученые, газетные статьи и телевидение? Где восхищенные старушки и пионеры с цветами?

Свободы достойны только любознательные…

Я взялся за телефон и вызванивал судмедэксперта до вечера. Почти до возвращения майора, который появился передо мной, словно вылез из силосной ямы. Ботинки вроде бы в навозе, куртка в ягуаристых пятнах, на плечах сухие былинки, волосы припорошены не то пылью, не то пыльцой… Моему удивленному взгляду майор объяснил:

–  Сельская наружка отличается от городской.

–  В каком смысле?

–  В городе можно затеряться в толпе, в транспорте, в переулках… А здесь как следить? Деревенская улица вся на виду. Ольшанин идет впереди… А мне куда?