Искра и Тьма

Унэг вынул меч и вонзил его в тело своего повелителя. С нечеловеческим воем Барх рассыпался и тучей песка взвился ввысь.

Тьма. Он слепо шарит во тьме. Он задыхается.

Где-то вдали проблеск. Мелькают тени. Кто-то что-то кричит. Его трясут. Его бьют по щекам. Журчит вода, спасительно холодя спину. Смывая кровь и пыль. Почему-то болит горло. Тьма рассеивается, и он видит долину безымянного ручья, усеянную телами павших. Нестерпимо болит голова. Буря наконец-то прекратилась. Он успел заметить в небе исполинские крылья, оставлявшие за собой дымный след.

«Все люди мои давно уж пали духом!..

Бредем мы по пустыне уже который месяц, теряя каждый день своих друзей…»

— Унэг! Унэг! Очнись!

Он открыл глаза. Тумур навис над ним. Берюк. Ярун. Шайтан. Все здесь. Тумур смотрел на друга глазами, полными ужаса. И боли. И непонимания.

— Что случилось? — прохрипел Улеш.

iКешик — личная дружина.

26. Искра и тьма спасительного подземелья

Холодным туманным утром, в самом конце первого осеннего месяца хмуреня, в 879 году от воцарения императора Адриана Великого, пригородным крестьянам — тем немногим, что поднялись спозаранку с целью насобирать грибов либо порыбачить, — довелось узреть поистине устрашающее и угнетающее зрелище.

Густой клочковатый туман незаметно сползал в низины и овраги. Веющее прохладой солнце поднималось все выше, золотя прямыми, как копья, лучами приунывшие деревья, серебря темную гладь Крина и открывая горизонт, почерневший от несметного количества людей.

То была неоднократно воспетая в песнях и былинах разбойничья рать Междуречья — вся та ее часть, что признала над собой верховенство дубичского князя-изгнанника Военега.

Был там и Лют Кровопийца, и бравый Редедя, и Нежата — толстяк и выпивоха. И Рогволод Хитрый — стервец тот еще. И Мелех Драчун, не признающий никого над собой, но следующий за Военегом, по его словам: «Согласно договору». И Верпя Слепой — самая, пожалуй, одиозная фигура у разбойников: жестокий, кровожадный, но и вправду слепой (болтают, глаза ему выколол лично Тут Эйк). И Чом Болтун, и Боняк-горец, и Янка Свирепая (а как же без бабы-то!), и престарелый Феодор Хруст, бывший когда-то священником в самой Пронте и основавший в незапамятные времена легендарную столицу всех междуреченских багунов: Хутор Абаряха. Этот самый Абарях — зажиточный хуторянин — был повешен по приказу Феодора сразу же по прибытии в то знаменательное место, так понравившееся Хрусту, но по непредсказуемому капризу судьбы хутор так и остался Абаряховым.

Все это войско окружило Воиград и принялось немедленно жечь, насиловать и убивать. Уже к вечеру того злосчастного дня берега Крина были усеяны горами изувеченных трупов, а тракт в Иссены вмиг наполнился беженцами. Халупы бедняков горели. По раскисшим от многочисленных копыт и телег пригородным дорогам бегали поруганные женщины, судорожно прикрывавшиеся порванными лохмотьями, и дети, служившие мишенями для гуляк-хольдов. Разбойники стреляли в них, мечущихся в страхе меж пожарищ, из арбалетов, луков, подсекали кнутами, волочили по земле, потрошили, вешали.

Кремль был взят в плотное кольцо — за это отвечали объединенные дружины Волка и Путяты. Внутрь никого не впускали и не выпускали. Всех жителей Черного Воиграда — бедных и не совсем — согнали на главную городскую площадь. Дробуш, Лют и Аскольд оповестили собравшихся, что власть поменялась.

— Отныне, — холодно изрек Дробуш, — ваш князь — Военег.

Множество рук грубо схватили Искру. Она находилась в полуобморочном состоянии и не понимала, куда ее ведут. «Что с Мечеславом?» — эта единственная мысль назойливо крутилась в голове.

Девушку волокли, словно мешок с овсом, ноги не слушались, не успевали, заплетались. Ее бросили на пахнущий навозом пол, покрытый прелой соломой. Заскрипела дверь, загремел засов, и ключ с оглушительным лязгом повернулся в навесном замке.

«Вот и все, — подумала она обреченно. — Вот так все закончилось. Вот что за участь ты уготовил мне, батюшка. Млада погибла от рук степняков, на чужбине, а я… а я… тоже, на чужбине».

Искра лежала свернувшись, дрожа. Она смертельно боялась. За себя, за возлюбленного, такого несчастного, горемычного. Она боялась так, что не решалась открыть глаза, — ей казалось, что вокруг висят искалеченные пытками багунов люди и с немым укором смотрят на нее.

Ее заперли в конюшне. В денниках тихо пофыркивали кони. Девушку немного успокоило их присутствие, и она в конце концов забылась тревожным мучительным сном.

Сон, приснившийся ей в те предутренние часы, был сбивчивым, изменчивым. Но она запомнила его. Она видела Девятко. Он лежал в грязной тесной землянке… даже не в землянке, а в норе, на шкурах. Рядом, прямо на полу, сидела старая взлохмаченная женщина, облаченная в нечто, с трудом напоминающее одежду: лоскутки необработанной кожи, грубо сшитые еще зелеными стеблями. В руках женщина-дикарка держала подобие глиняной кружки или неправильной формы чашу, и поила «дядьку» остро пахнущим отваром из трав.

«Как хорошо. — Искра проснулась, почувствовав, как солнечные лучи коснулись ее закрытых глаз. — Как хорошо. Он жив. Он все-таки спасся».

Кажется, она сомкнула веки всего на миг. Мучительно долго текли часы. Никто за ней не приходил, а она ждала, ждала, когда же решится ее участь.

Наконец она не выдержала и поднялась, смахивая прилипшую к платью солому. Прихрамывая, подошла к двери и приникла к щели. Двор был пуст.

Посередине стоял окровавленный пень с воткнутым в него топором. Один вид этого пня вызвал у девушки новый прилив страха. Она попятилась и забилась в самый дальний и темный угол.

И пока Искра сидела, дрожа в ожидании своей участи, рисуя невероятные картины страданий, коим предстоит выпасть на ее долю, во дворе раздались голоса.

Лют Кровопийца сидел на ступенях, ведущих во дворец, постукивая посохом по сапогу, поеживаясь от пронзительного ветра, и, чуть склонив голову набок, смотрел на затянутое светло-серой пеленой небо, словно спрашивая у него, что ожидает дальше?

— Нет, ребята, — произнес он равнодушно. — Либо вы с нами, либо…

— Либо что? — раздраженно спросил Горыня. Его лицо пылало ярким румянцем. Княжич был, во-первых, немного пьян, во-вторых, жутко зол, и эти два обстоятельства разжигали в его душе небывалый огонь.

— Либо вы умрете, — пожав плечами, ответил Лют. — Умрете, ребятки, хоть, видят боги, вы мне нравитесь, особливо вон тот здоровяк со шрамом, что скалит мне зубы за твоей спиной. И тот, молчун. Не из степняков, нет? А мне всегда хотелось посмотреть, какие они. Из нашего ль теста слеплены, а? Че скажешь, молчун? Не хошь говорить, да? Ну ладно. А мы могли б… э-э-э… как там? Стакнуться, что ль?

— Освободите сестру, — потребовал Горыня.

Лют покосился на него и хитро усмехнулся.

— Этого, — протянул он, — не могем. Не могем, братишка, не могем. Никак. Уж больно-то Военег-батька осерчал на ее.