Искра и Тьма

— За что?

Лют снова взглянул на Горыню.

— Да за шо? Знамо дело, за шо. За коварно умерщвленного братца яво, вот за шо. За шо ж еще-то?

— И что, вы хотите сказать, что она…

— Подговорила любовничка сваво убить Бориса, точно, — спокойно закончил за него Лют. — Это ж ясно. Сам-то Мечеслав разве мог? Да он, как мои други балакают, и двух слов связать не могет. Хе-хе. Подговорила девка его, и баста. Девка-то мудра, шо сам Военег. Дескать, пусти Борьке-то кровь. Дескать, Военег-то только того и ждет. Он-де тебе только спасибо скажет. Во-во.

— Бред.

— Подбирай слова, добр молодец. Зелен еще, чтоб старику-то грубить. Во-во. А, братцы?

Гриди Люта заулыбались, самодовольно закивали головами, с толикой презрения поглядывая на побледневшего венежского княжича.

— Зелен? — начал он, но тут его оборвал Злоба.

— Княже, — пробасил он, — отойдем, поговорим?

— Ну чего тебе? — набросился на него Горыня, после того как десятник довольно грубо отвел его в сторону.

— Не кипятись, — сказал Злоба. — Грубостью ты ничего не выгадаешь. Проиграна схватка эта. Ничего уж не попишешь. Хитростью надо. Мечеслав главу свою по глупости аль еще почему на плаху уже положил. Казнит его Военег, да и верно это — разве можно простить убийцу брата? По безумству он иль как, но бугунам этого не объяснишь. Видал, как глаза их горят? Так что плюнем на него, бедолагу, и будем выручать Искорку. Но, княже, хитростью. Давай к самому, что с этим холопом разговаривать.

— Так в том и дело, что он меня не пускает, этот холоп. Военег — князь, видите ли, никого не желает слушать!

— Я могу поговорить с Буяной, — неожиданно предложил Черный Зуб. — Она вхожа к Добронеге, а Искра с Добронегой, насколько я знаю, дружила.

— Что на баб надеяться?! — взорвался Горыня. — Вы тут умничаете, а сестра, может быть, висит где-нибудь в той же башне, на цепях, а эти грязные ублюдки лапают ее, а то чего и похуже! Пусти меня, Злоба, я решаю, как быть.

— Нет-нет! — Злоба схватил княжича за руку. — Видишь, как смотрят они? Эти ребята шутить не любят. Попали мы в переделку, это уж точно. И надобно бы нам выбираться из нее по уму, а не по горячке. Да и ты, княже, ты маленько поддал, и не вовремя. Зная тебя, скажу, как на духу: накличешь беду ты на свою голову. Не дури! Не можем же мы и тебя выручать.

— Отойди, говорю, — прорычал Горыня. Черный Зуб, внимательно посмотрев на княжича, положил руку на плечо Злобе.

— Пусть идет.

— Но… — растерянно проговорил великан.

— Он выбрал свою судьбу.

И Горыня, оттолкнув гиганта, решительно направился к Люту.

— Эй, эй! — закричал старый кун, завидев приближающего к нему княжича. — Ты чего это? Ну-ка не дури! Ох, ребятки, приготовьтесь-ка. А то…

Горыня вынул меч. Вслед ему полетел перепуганный возглас Злобы:

— Эй! Да ты что, княже?! Оставь…

Преградивший путь Горыне рыжий парень в обшитом металлическими пластинами кафтане хотел было что-то произнести, для чего уже разинул рот, но выдал лишь сдавленный хрип. Горыня вонзил ему в живот меч по самую рукоять. Оттолкнул его, и тот упал, громко ударившись рыжей башкой о брусчатку. Лют, явно испуганный, поднялся и попятился к закрытым дверям. Гриди, никак не ожидавшие такого поворота событий, растерялись и ошалело воззрились на метнувшегося с мечом наперевес к старому куну венежанина. Злоба с криком «не надо!» дернулся вперед, но, почувствовав укол копья в бок, остановился. С двух сторон его, а также Зуба, окружили разбойники. Тем временем Горыня уже занес меч, намереваясь разрубить им Кровопийцу, но в этот момент ему в бедро воткнулась стрела, потом вторая — в плечо. Горыня вскрикнул, выронил меч, и мигом пришедший в себя Лют пнул княжича в живот, проворно забежал ему за спину и приставил к горлу кинжал.

— Ну что, собачий сын, — прошипел Лют ему прямо в ухо. — Думал справиться с нами? Думал прирезать старика, а потом и Военега? А вы что стоите, придурки?! Не по вашей ли вине я чуть было не угодил в преисподнюю? В клетку их, паршивцев, в клетку всех! Ну же!

Несколько человек разом подскочили к Горыне и, отвесив пару тумаков, связали ему за спиной руки.

— И этих не забудьте. — Лют, деловито прохаживаясь взад-вперед вдоль дверей, указал на венежских десятников. — Сегодня все умрут, и девка их умрет, но прежде-то отдам ее на забаву хольдам. Ох, отдам, не будь я Лют Кровопийца. Вяжите, вяжите, что стоите?

Но Злобу и Черного Зуба обступили люди другого куна. И впереди них стоял Семен с луком в руке.

— Кто тебе, старому козлу, дал право здесь командовать? — спросил он.

— Ах ты… — начал было Лют, но тут внезапно осекся и, оглядевшись вокруг — повсюду были Семеновы багуны, — натянуто улыбнулся. — Так ведь сам-то дал мне полную свободу. Дескать, делай что хошь, старина Лют. Надеюсь на твою мудрость. Во-во!

— Как я не люблю таких вот как ты, — сказал Семен. — Не говорил тебе ничего Военег, не ври. Лучше иди отсюда — и своих мясников забери.

— Не надо, Семен, не надо так со мной. Горыня-то вон, одного моего хлопца зарубил. Так чаво ж ты его защищаешь? Чаво тут выступаешь? Браты крови требуют, и тебе, мой дорогой, с ними не совладать.

— Я понимаю. Горыня обрек себя. Так запри его в клетку. А слуг его разоружи и оставь под присмотром — они пока ни в чем не провинились. Но — запомни, Лют, — никто здесь не посмеет тронуть ни Мечеслава, ни Горыню. Никто. Только сам Военег может отдать приказ. И нечего мне намекать на Хруста, Янку и прочих. Плевал я на них. Ты знаешь, старый. Ты знаешь меня.

Лют, кряхтя и недовольно косясь на венежских десятников, удалился восвояси. За ним повели ослабевшего и, казалось, уже смирившегося со своей участью Горыню.

— Вот, значит, как, — проговорил Злоба, провожая его глазами.

Семен резко обернулся и посмотрел на великана.

— Идите, — бросил он. — Идите, не высовывайтесь. До поры.

В тронной зале стояла широкая лавка, на которой лежало накрытое белой тканью тело Бориса. Вокруг расположились молодые люди в черных траурных одеждах и молились, следуя наставлениям Ольгерда, взиравшего на них строго и мрачно. Неслышно подошел Военег и остановился за спиной волхва. Склонил голову. Обряд продолжался еще минут десять, и Военег за все это время не проронил ни слова, не пошевелился, не поднял головы.

Наконец Ольгерд вздохнул и обернулся к князю.

— Сколочена ль домовина? — спросил он, вздернув бровь. — Сложен ли погребальный костер?

— Все готово, — ответил Военег.

— Хорошо. Вечером, на закате, разожжем священный огонь. Проводим царя дубичского с почетом, по обычаю предков.

— Да.

— Хочешь проститься с братом один? — с нажимом поинтересовался волхв.

— Да.

— Хорошо. Но потом, будь добр, удели мне пару минут.

Военег кивнул.

Все ушли, а он стоял и молчал. Он не мог уйти. Не мог, потому что должен был… покаяться.

— Прости, — выдавил из себя Военег. И в этот момент он сломался. Слова потекли сами собой, и он не мог остановиться. — Я виноват. Я всегда был виноват. Всю жизнь я… не знаю, как и сказать. И я не уверен, совсем не уверен, нужно ли мне это. — Он грустно покачал головой и, немного погодя, продолжил: — Когда мне исполнилось, кажется, двенадцать лет, меня привели к женщине. «Она научит тебя искусству любви», — сказали мне и оставили с ней наедине. Ее звали Лада, и ей было что-то около тридцати. Она была красива. Лада, жрица любви. Признаюсь, я никогда не видел ее одетой. Ни разу! И ее нагое тело всегда нравилось мне… нет, от ее наготы буквально захватывало дух. Я проводил с ней целые дни, в маленьком домике в саду, подобном тому, в котором ты… провел последние свои часы. Лада была очень ласкова, очень нежна, и… и она безумно любила трахаться. Она боготворила мужское тело, особенно… Черт, даже сейчас я стыжусь сказать это. Она брала его в руки и говорила с ним, молилась ему. Чудачка. Потом я расстался с ней на год, а когда вернулся, Лада — та самая скромная, нежная Лада — рассмеялась мне в глаза. Я хорошо запомнил ее слова: «Все, мальчик, тебе я больше не нужна». Ничего оскорбительного, простые слова, и — проклятье! — мудрые ведь слова. Лада… она была ангелом во плоти.