Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

— Я в двенадцать сменяюсь. Еще застану вас или как?

— Конечно, Артур.

Шаги приближались. Немного погодя пятьсот девятый различил на фоне ночного неба смутные силуэты девиц. Он оглянулся на пулеметную вышку. Тьма была такая, что часовых он не увидел вообще — значит, и те его не видят. Он потихонечку не свистнул даже, а скорее, зашипел сквозь зубы. Девицы остановились.

— Ты где? — спросила одна.

Пятьсот девятый поднял руку и помахал.

— Ах вон ты где. Деньги принес?

— Да. А что у вас?

— Сперва монеты гони. Три марки.

Деньги лежали — это было изобретение Лебенталя — в мешочке, привязанном на конце длинной палки, которая и просовывалась под колючую проволоку прямо до дорожки. Одна из девиц нагнулась, вынула мелочь и быстро пересчитала. Потом сказала:

— Ладно. Тогда держи.

Обе стали вытаскивать из карманов пальто картофелины и бросать их через ограду. Пятьсот девятый норовил поймать картофелины в пальто Лебенталя.

— Теперь хлеб, — сказала та, что потолще.

Пятьсот девятый следил, как летят над проволокой ломти хлеба, и быстро их подбирал.

— Ну так, это все.

Девицы уже двинулись дальше.

Пятьсот девятый снова зашипел.

— Чего тебе? — спросила толстушка.

— Побольше можете принести?

— Через неделю.

— Нет, сегодня. Когда пойдете из казармы. Вам там что попросите — то и дадут.

— Ты тот же, что всегда? — спросила толстушка, наклоняясь вперед.

— Да все они на одно лицо, Фрици, — бросила другая.

— Я здесь буду ждать, — прошептал пятьсот девятый. — И монеты у меня есть.

— Сколько?

— Три.

— Пошли, Фрици, пора! — торопила другая.

Обе они все это время шагали на месте, чтобы сбить с толку часовых.

— Могу хоть всю ночь ждать. Пять марок!

— Ты новенький, верно? — спросила Фрици. — А тот, другой где? Умер?

— Болен он. Меня послал. Пять марок. А может, и больше.

— Пошли, Фрици! Нельзя нам так долго задерживаться!

— Ладно. Там видно будет. По мне так жди, коли охота.

Девицы пошли дальше. Пятьсот девятый слышал, как шуршат их юбки. Он отполз назад, подтянул за собой пальто и обессиленно на него улегся. Ему казалось, что он весь взмок, но кожа была совершенно сухая.

Когда он обернулся, Лебенталь уже был тут как тут.

— Ну что, получилось? — спросил Лео.

— Ага. Вот картошка, а это хлеб.

Лебенталь склонился над добычей.

— Вот суки! — выругался он. — Ну и пиявки! Это же цены почти как у нас в лагере! За это и полутора марок хватило бы за глаза. За три марки могли бы и колбасы положить. Вот так всегда, когда не сам торгуешься!

Пятьсот девятый не стал его слушать.

— Давай делить, Лео, — сказал он.

Они заползли за барак и разложили картофелины и хлеб.

— Картошка нужна мне, — сказал Лебенталь. — Завтра торговать буду.

— Нет. Теперь все нужно для нас самих.

Лебенталь поднял на него глаза.

— Вот как? А откуда я возьму деньги для следующего раза?

— У тебя есть еще.

— Скажи пожалуйста, сколько ты всего знаешь!

Стоя на четвереньках, они угрюмо, как звери, смотрели друг другу в глаза.

— Они сегодня ночью вернутся и принесут еще, — сказал пятьсот девятый. — Харчи из казармы, выгодный товар. Я им пообещал пять марок.

— Послушай, — вскипел было Лебенталь. Потом пожал плечами. — Впрочем, если у тебя есть деньги, твое дело.

Пятьсот девятый по-прежнему смотрел на него в упор. Наконец Лебенталь не выдержал, отвел глаза и опустился на локти.

— Ты меня угробишь, — тихо заныл он. — Скажи, чего тебе вообще надо? Почему ты во все лезешь?

Пятьсот девятый боролся с искушением немедленно сунуть в рот картофелину, и еще одну, и еще, все разом, пока другие его не опередили.

— Как ты себе это представляешь? — продолжал причитать Лебенталь. — Все сожрать, все деньги спустить, остаться ни с чем, как полные идиоты, а на что потом жить будем?

Картошка. Пятьсот девятый вдыхал ее аромат. Хлеб. Он вдруг почувствовал, что руки не хотят подчиняться голове. Желудок — одна сплошная прорва. Жрать! Жрать! Проглотить все! Скорей! Сейчас же!

— У нас есть зуб, — произнес он устало и медленно повернул голову в сторону. — Как насчет зуба? Что-то ведь мы должны получить за зуб. Как с этим?

— Сегодня ничего не вышло. Тут время нужно. И вообще это все то ли будет, то ли нет. Понимаешь, у тебя что-то есть — это когда ты его в руках держишь.

«Он что, не голодный? — пронеслось у пятьсот девятого в голове. — Что он несет? Неужто у него кишки не подводит?»

— Лео, — произнес он, еле ворочая внезапно разбухшим языком. — Вспомни о Ломане. Когда нас так прихватит, будет поздно. Сейчас счет идет на дни. Загадывать на месяцы вперед смысла нет.

Со стороны женского лагеря до них донесся тонкий пронзительный крик — словно вспугнули птицу. Там, возле самой ограды, как аист на одной ноге стоял мусульманин, воздев руки к небу. Другой, рядом с ним, пытался его поддержать. Со стороны все это смахивало на какое-то жутковатое па-де-де на фоне линии горизонта. Мгновение спустя оба рухнули наземь, как сухие деревяшки, и крик заглох.

Пятьсот девятый снова повернулся к Лео.

— Когда мы такие же будем, как вон те, нам уже ничего не понадобится, — сказал он. — Тогда нам просто каюк. Надо драться за жизнь, Лео.

— Драться — но как?

— Да, драться, — сказал пятьсот девятый уже спокойнее. Припадок прошел. Он опять видел все вокруг. А то от запаха хлеба он на время потерял зрение. Он приблизил губы к уху Лебенталя: — Чтобы потом, — прошептал он почти беззвучно, — чтобы потом отомстить.

Лебенталь отпрянул.

— Это меня совершенно не касается!

Пятьсот девятый слабо улыбнулся.

— Конечно, не касается. Твое дело только добывать жратву.

Лебенталь помолчал. Потом залез в карман, поднес ладонь к самым глазам, отсчитал монеты и отдал пятьсот девятому.

— Вот тебе три марки. Последние. Теперь ты доволен?

Пятьсот девятый, ни слова не говоря, забрал деньги.

Лебенталь разложил отдельно хлеб, отдельно картошку.

— Значит, на двенадцать. Очень мало за такие-то деньги.