Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Визе ответил не сразу.

— В этом случае не требуется даже оплата за использование рабочей силы, — радушно добавил Нойбауэр. — Официально люди как бы остаются в лагере. Видите, я делаю что могу.

Визе все еще смотрел недоверчиво.

— Не знаю, почему вы вдруг так со мной суровы. Я служу родине…

— Мы все служим родине. И я вовсе не суров. Но порядок есть порядок. Канцелярская рутина. Для научного светила вроде вас это, может, и ерунда, а для нас, бюрократов, знаете, от этого иной раз жизнь зависит.

— Так я могу забрать шестерых добровольцев?

— Шестерых и даже больше, если хотите… И я даже дам в провожатые нашего лучшего лагерного гида — он отведет вас в Малый лагерь. Это оберштурмфюрер Вебер. В высшей степени способный офицер.

— Очень хорошо. Благодарю вас.

— Полноте, какие благодарности! Приятно было побеседовать.

Визе ушел. Нойбауэр тут же схватился за телефон и проинструктировал Вебера.

— Только не мешайте ему, пусть побегает. Никаких приказов! Одни добровольцы. По мне так пусть уговаривает хоть до чахоточного кашля! А уж если желающих не найдется, что ж, мы ничем не сможем помочь.

Кладя трубку, он довольно ухмыльнулся. Плохого настроения как не бывало. Приятно было показать одному из этих выскочек, кто чего стоит. А с добровольцами вообще идея прекрасная. Пусть теперь попробует хоть кого-то уломать. В лагере почти все знают, что это за эксперименты. Даже лагерный врач — тоже, между прочим, считает себя ученым, — но когда ему для экспериментов здоровые люди нужны, арестантов даже не спрашивает, сразу за ворота бежит. Нойбауэр снова ухмыльнулся и решил завтра обязательно разузнать, что из всего этого вышло.

* * *

— А дырку видно? — допытывался Лебенталь.

— Почти нет, — заверил Бергер. — СС точно не разглядит. Последний зуб. И челюсти уже свело.

Они положили труп Ломана возле барака. Утренняя поверка прошла. Ждали труповозку.

Рядом с пятьсот девятым стоял Агасфер. Губы его почти беззвучно шевелились.

— За него можешь кадиш [4] не читать, отец, — заявил пятьсот девятый. — Он вообще был протестант.

Агасфер поднял на него глаза.

4

Имеется в виду «кадиш скорбящих» — поминальная молитва у иудеев.

— Ничего. Ему не повредит, — спокойно ответил он и забормотал дальше.

Появился и Бухер. Следом за ним шел Карел, мальчонка из Чехословакии. Ноги у него были тоненькие как спички, а лицо, сморщенное в кулачок, смотрело с огромного, тяжелого черепа.

— Возвращайся в барак, Карел, — сказал пятьсот девятый. — Тебе тут холодно.

Мальчишка замотал головой и подошел поближе. Пятьсот девятый знал, почему тот не хочет уходить. Ломан иногда делился с Карелом своей пайкой. А здесь, сейчас, были похороны Ломана. Путь на кладбище, венки и цветы, их терпкий аромат, молитвы и поминальный плач, — все было тут, воплотившись в том единственном, что они только и могли сделать: стоять молча и сухими очами смотреть на мертвое тело, распростертое под утренним солнцем.

— Машина идет, — сказал Бергер.

Раньше трупы из лагеря убирали носильщики; потом, когда мертвецов поприбавилось, носильщикам дали телегу, запряженную сивой клячей. Но кляча сдохла, и теперь ее заменил старенький, видавший виды грузовичок, борта которого нарастили дощатой обрешеткой — таким манером возят с бойни мясные туши. Грузовичок переползал от барака к бараку, подбирая трупы.

— А носильщики там?

— Нет.

— Значит, самим грузить. Зовите Вестхофа и Майера.

— Башмаки! — взволнованно прошептал вдруг Лебенталь. — Вот черт, про башмаки забыли! Они еще сгодиться могут…

— Точно. Но он должен быть обутый. Заменить есть чем?

— В бараке осталась какая-то рвань, от Бухсбаума. Сейчас принесу.

— А вы пока встаньте вокруг, загородите, — распорядился пятьсот девятый. — И следите, чтобы никто меня не видел.

Он встал на колени у ног Ломана. Остальные обступили его полукольцом так, чтобы ни с грузовика, который остановился сейчас у семнадцатого барака, ни с ближайших пулеметных вышек ничего не было видно. Башмаки снялись легко, они были Ломану велики — вместо ног у того давно уже были одни кости.

— Другие где? Скорей же, Лео!

— Сейчас.

Лебенталь уже вышел из барака. Драную пару он нес под робой. Протиснувшись в кружок, он как бы невзначай встал над пятьсот девятым и выронил башмаки. Пятьсот девятый тут же сунул ему другие, Лебенталь прикрыл их полами куртки, утолкал понадежнее под мышку и отправился обратно в барак. Пятьсот девятый натянул Ломану на ноги рваные башмаки Бухсбаума и, пошатнувшись, встал. Грузовик уже остановился перед восемнадцатым бараком.

— Кто за рулем?

— Да сам начальник. Штрошнайдер.

Лебенталь возвратился из барака.

— И как это мы могли позабыть! — укоризненно бросил он пятьсот девятому. — Подошвы еще почти новые.

— Продать сможем?

— Обменять.

— И то хорошо.

Грузовик подъезжал все ближе. Ломан лежал на солнце. Рот был приоткрыт и слегка перекошен, один глаз тускло выглядывал из-под века, как желтая роговая пуговица. Никто ничего не говорил. Все только смотрели на Ломана. А он был уже далеко, бесконечно далеко.

Мертвецов из секций «Б» и «В» уже погрузили.

— Шевелись! — орал Штрошнайдер. — Ждете, когда вам проповедь прочтут? А ну, забрасывайте ваших жмуриков.

— Пошли, — сказал Бергер.

В их секции «Г» было этим утром только четыре трупа. Для первых троих место еще нашлось. Но сейчас все было забито. Ветераны не знали, как погрузить Ломана. Трупы лежали плотными штабелями до самого верха. Большинство уже застыли.

— Наверх забрасывай! — надрывался Штрошнайдер. — Или, может, вас поторопить? Пусть двое-трое наверх залезут, у-у, тунеядцы поганые! У вас тут одна работа — подыхать да грузить, так вы и с той не справляетесь!

Погрузить Ломана снизу не было никакой возможности.

— Бухер! Вестхоф! — приказал пятьсот девятый. — Лезьте!

Они снова положили тело на землю. Лебенталь, пятьсот девятый, Агасфер и Бергер помогли Бухеру и Вестхофу забраться в кузов. Бухер был уже почти наверху, но оскользнулся и потерял равновесие. В поисках опоры он ухватился за что попало, но труп, за который он пытался удержаться, еще не застыл и медленно пополз вместе с Бухером вниз. Было что-то ужасное и одновременно кощунственное в этом медленном, безвольном сползании на землю мертвого тела, безразличного ко всему и необычайно податливого.