Искры гаснущих жил

У Таннис мягкая улыбка.

— Она меня учила разговаривать. И осанку держать. И вилки… у нее было много всяких вилок… специальные… для рыбы вот или мяса… шляпки еще фетровые. Мы вместе рисовали. Я неплохо рисовать умела, она говорила, что если немного подучится, меня взяли бы в мастерскую…

Она говорила, точно боялась, что, замолчав, вновь останется одна в темноте.

— И Войтех…

На это имя живое железо отозвалось гневным всплеском, и Кейрен с трудом сдержался, уложил иглы, прорвавшие кожу.

— …тоже к ней ходил. Мы танцевали. Вальс.

Капли расползались по коже, грозя скрыть ее под чешуей.

Этот человек умер, но продолжал жить в памяти Таннис. И Кейрен не представлял, как его вычистить.

— Все будет хорошо, — Кейрен, положив ладонь на ее затылок, перебирал тонкие прядки. — Все будет хорошо, девочка моя.

— Не будет.

— Я никому не позволю обидеть тебя…

— Я ведь знала… могла понять… не захотела… связалась с Грентом. И бомбу отнести согласилась. Он бы не позволил отступить, но… а если бы я ее действительно отнесла на склад.

— Тогда погибли бы многие.

Теплая кожа, шершавая от грибного сока, который не стирается. И собственная шея Кейрена зудит почти невыносимо. Но он заставляет себя отрешиться от зуда.

Говорить.

Темнота слишком страшна, чтобы прервать тонкую нить слов, связавшую их с Таннис. С каждым она становится ближе.

И больше ему доверяет.

Этого доверия хватит, чтобы она не замолчала на поверхности.

— И без того погибли многие, — шепот Таннис едва различим.

— Но ту бомбу принесла не ты.

— Из-за меня.

— Нельзя отвечать за чужой выбор. Свой ты сделала. И подтвердишь, когда поможешь следствию.

— Тебе Грент нужен?

— Все нужны, — Кейрен повернулся и, перехватив ее, прижал покрепче к себе. — Но ты права, Грент — особенно важен.

— Он не главный. Он человек и…

…и связан с кем-то, кто действительно способен заточить истинное пламя.

— Я сумею его описать, — она в темноте находит его руку и хватается за большой палец, держит, не отпускает, пусть бы Кейрену некуда деваться, но ей, похоже, страшно. — Сумею… и кофр его… такой черный, с монограммой… я ее перерисовала как-то, интересно было… а он разозлился… ты ведь найдешь его? И Томаса… он из наших. Ждал меня возле дома. Он коробку и принес, не думал, что мамаша в нее заглянет. А она у меня любопытная… если бы не она, я бы полезла и тогда…

…Кейрен остался бы без свидетеля.

Один.

В подземелье, в котором вышли на охоту белесые твари, некогда бывшие людьми.

Время.

Если оно и существует, то где-то вне пещеры.

Холод.

В отличие от времени, он прочно обжился здесь.

Влага.

Испарина на каменных стенах собирается ручейками, они же стекают, заполняя трещины. И рукав свитера набряк. Таннис пытается повернуться так, чтобы стало теплее, но пещера слишком узкая.

Кейрен дремлет, но сон его чуток. И стоит ей хоть немного пошевелиться, как он вскидывается.

— Надо ждать, — шепчет Таннис. Странно, но ей теперь кажется, что вместе они целую вечность, и что во всем мире не осталось существа ближе, чем этот пес. Он теплый.

И дышит смешно, часто. Ворчит, что рука затекла, а когда Таннис убирает голову, на плече лежащую, подтягивается, обхватывает ее и к себе прижимает.

— Так теплее, — он говорит ей на ухо, и шею щекочет его дыхание. Жаль, в темноте лица не видать. Она дотягивается, трогает широкий его подбородок, пересчитывает родинки, которых на левой щеке три, а на правой — четыре. Бархатистые какие. И Кейрен по-собачьи тычется холодным мокрым носом в ладонь.

— Это от бабушки досталось, — признается он. — Из Высших была, бастард, но… на братьях кровь сказалась, а мне только родинки и достались.

Таннис не понимает, но спрашивать стыдно.

Ей просто хорошо, что он рядом, без Кейрена, наверное, она сошла бы с ума.

Или подземникам бы попалась.

Они появлялись еще дважды, и всякий раз Кейрен вздрагивал и скалился. Она слышала глухое, негромкое рычание, от которого бежали мурашки по коже, и пятилась, тянула его следом. К счастью, больше Кейрен не пытался остаться. Он отступал медленно и осторожно. И когда Таннис достигала тупика — пещера, хоть и длинная, все же не была бесконечной, останавливался, закрывал проход собой. Становилось ясно, что если кто-то и сунется, то Кейрен защитит.

Попробует.

На всех его не хватит…

— Расскажи, — просит он.

О чем?

Она ведь рассказала все, что знала. Про Томаса, который наблюдал за ней, а потом предложил подработать. Про листовки, что печатались сотнями, если не тысячами. Таннис читала их, но красивые слова оставляли ее равнодушной. Про свои походы в цех и пачки, спрятанные под одеждой. Все привыкли к тому, что Таннис носит безразмерные свитера. Про Патрика и бомбы… про Грента, который рассказывал о справедливости и приносил в черном саквояже истинное пламя… про свой поход на склады. Про дом и возвращение…

Кажется, она никогда прежде не говорила столько. А Кейрен слушал, и когда голос срывался, утешал ее. Он не был похож на прочих ищеек, которые, если и заглядывали в Нижний город, то лишь за данью, которую платили одинаково лавочники, старьевщики и шлюхи.

— О чем-нибудь, — он хватает прядку волос губами и тянет.

— Прекрати.

— Холодно, — Кейрен дрожит. И Таннис, пытаясь согреть его хоть как-то, трет спину ладонями. — И мысли муторные. Мы ведь надолго здесь?

— Да.

Грент так просто не отступит, и если уж добрался до короля, то… охота не прекратится сегодня. Завтра? Послезавтра? У Грента много времени, а вот насколько хватит Таннис?

— Тогда, леди, — над ухом раздается смешок, и ледяные ладони Кейрена лезут под свитер. — Вам следует развлечь гостя беседой. Конечно, я бы и от чая не отказался… а уж за овсяное печенье и душу продал бы, с детства обожаю овсяное печенье.

В животе противно заурчало.

Печенье… Таннис просто поела бы… хотя…

— До сумки дотянешься?

— У тебя там печенье? — Кейрен заерзал, пытаясь одновременно и добраться до мешка, и Таннис не выпустить.

— Хлеб. И сало. И еще шоколадка…

— Шоколадку хочу.

— Сначала хлеб и сало… — Таннис фыркнула, сдерживая смех.

Нет, без него она пропала бы. Сошла бы с ума со страха.

— Слушай, — Кейрену удалось-таки зацепить длинный ремень. — Ты почти как моя матушка. Она тоже вечно грозилась без сладкого оставить, если я не буду нормально есть.