Искры гнева (сборник)

Меня заперли в большой риге, где я от зари до зари стал перебирать шерсть, очищать её от репьяхов и всякого мусора. Я совсем зачах там, и мне вскоре разрешили выходить во двор: я копал огород, рубил дрова. А поздней осенью, когда были уверены, что полуголый, босой невольник никуда не убежит, меня взяли в монастырь прислуживать старому монаху.

В один зимний день произошло диво. Я растопил печь, подмёл, как полагается, келью и сел к столу, на котором лежала раскрытая книга. Подражая своему монаху Иерониму, я начал по памяти произносить текст книги.

— Ты грамотный? — услышал я вдруг удивлённый возглас.

Поднявшись со скамьи, я увидел Иеронима с выпученными глазами.

— Нет, — сказал я.

— Как же ты читаешь?..

— Так, как слышал.

— А ну-ка повтори.

Я снова, не глядя в книгу, начал произносить текст.

— Чудо! — сказал, крестясь, Иероним.

— Я могу прочесть и то, что вы читали вчера.

— То, что вчера?

— Да.

И я начал читать.

Монах остолбенел. Он смотрел на меня со страхом и всё крестился. Потом повернулся и выскочил из кельи.

Вскоре ко мне набилось полно монахов. Я читал им молитвы, которые слышал в монастырской церкви вчера, позавчера и даже на прошлой неделе.

— Феномен! Феномен! — закричали они непонятное мне слово.

В тот же день меня отвели к игумену. Владыке я не только читал молитвы, но и рассказывал сказки, которых знал очень много.

С тех пор меня начали учить читать и писать по-настоящему.

За год-полтора я научился читать, рисовать узорные буквы, переписывать из книг тексты, знал хорошо счёт и понимал немного по-латыни.

Меня возили в Москву. Там, в монастыре, я переписывал всякие сказания, притчи, жития святых, истории, необходимые монастырю, и продолжал учиться сам.

На третий год моего пребывания в Святых горах на Донце я и ещё два монаха выехали в далёкое путешествие в Киев. В тамошнем монастыре, в Лавре, мы должны были переписывать книги.

Ехали почти пустынной землёй Слобожанской Украины. Так как сюда часто набегали крымские ордынцы, люди селились только около городов, где было укрытие — крепость. Не густо было людей и в полтавском крае. Сюда тоже доставала татарская рука. Да ещё забегали сюда и отряды спесивых польских магнатов. Не брезговал поживиться чужим добром и свой, доморощенный старшина, полковник или какой-нибудь есаул.

До Киева мы не доехали.

Около какого-то села нас перехватили несколько вооружённых верховых. Одеты в свитки, кунтуши. Кто такие — по одежде не поймёшь.

Возок с лошадьми и всё, что было на нём, забрали. Монахов куда-то погнали. А меня замкнули в какой-то деревянный амбар.

В ту же ночь меня перевезли через Днепр и присоединили к группе молодых, как на подбор, здоровых ребят.

Нас посадили на лошадей, привязали к сёдлам и повезли неизвестно куда.

Ехали днём и ночью. Через несколько суток очутились в предгорьях Карпат. Нас опустили в глубокое подземелье. Как со временем я узнал, это были величкинские соляные копи.

Работа моя была простая: выносить короба с солью в верхнюю галерею. Тяжёлый (на четыре пуда) короб я поднимал на плечи и по крутым ступеням нёс его наверх. И так ежедневно: без отдыха, под наблюдением надзирателей.

Проходили дни. Я перестал их уже считать. Находясь всё время под землёй, даже не знал, когда свет сменял тьму, а тьма сменяла свет.

Один раз, спускаясь вниз, я взял и свернул в боковой проход-галерею. Долго блуждал. Наконец вдалеке будто начало развидняться. Прошёл ещё немного — и перед глазами открылась большая блестяще-зеленоватая светлица. По-над стенами стояли вырубленные из соли, как из мрамора, диковинные великаны и подпирали плечами потолок. Ступени повели меня дальше вниз, в глубину, к ещё большей, наполненной розовым светом светлице. Отсюда тянулся куда-то ровный проход. Я пошёл по нему. Вскоре он расширился и превратился в настоящую улицу. Справа и слева громоздились то в розовом, то в зеленоватом сиянии дворцы, башни, костёлы. И всё это было из соли. Вокруг бродили люди. Очень бледные, в лохмотьях. Слышалась польская, русская, украинская и татарская речь.

Здесь, на площади сказочного города, мне преградили дорогу надсмотрщики. Они схватили меня за руки, затолкали в низкий боковой проход, и я покатился по нему вниз, словно по скользкому льду. Внизу меня подхватили трое надзирателей. Двое держали за руки, а третий начал заковывать в кандалы. Затем меня отвели в какой-то загон, где было много полуголых, а то и совсем голых, так же, как и я, закованных в кандалы людей.

По утрам мы выползали из своего загона, хлебали редкий холодный кулеш, набирая его в пригоршни из большого котла, и один за другим ползли в пробитые в толще соли норы. В этих норах железными молотками мы кололи каменную соль. Нас мучил удушливый запах и духота. Глаза да и всё тело разъедала соляная пыль.

Много дней, недель, а может быть, и месяцев я не слышал человеческого голоса. Но однажды, когда мы, изнурённые работой, лежали в своём подземном загоне, я услышал его. Лежавший рядом со мной человек заговорил вдруг сам с собой:

— Мы невольники. Рабочая скотина. Они взяли наши руки, ноги. Они убивают в нас всё человеческое, гасят наши чувства. Но пока мы не покорены духом, мы люди… Я и здесь, в этой могиле, продолжаю жить. Я и ослепший вижу солнце, зелёный луг, цветы. Вижу, как вон там течёт извилистая река, как верба опустила свои зелёные косы в воду и купает их… Я слышу птичье пение — гимн любви и жизни. Я вижу, как ты, моя любимая Ядзя, идёшь мне навстречу, залитая солнцем, с улыбкой на устах. Я падаю перед тобою на колени, целую твои руки, Ядзя! Какое счастье быть человеком!.. Где бы ты ни был, будь всегда человеком!

Последние слова незнакомец произнёс по-латыни.

— Будь всегда человеком, — повторил я за ним тоже по-латыни.

Человек пододвинулся ко мне ближе, пожал мне руку.

Это был молодой солекоп, но очень истощённый, весь покрытый струпьями, разъеденными солью.

Мы подружились, рассказали друг другу о себе. Он — Ян Кошуцкий — был магистром Ягелонского коллегиума. Его обвинили в ереси: будто он не так, как надо, трактовал рождение пана Езуса. Кроме того — вольнодумец, требует сбавить цену на соль, доказывает, что мерка соли стоит какой-то грош, а с людей дерут злотый. Согласно указу короля Владислава, который правил Польшей ещё в XV веке, тех, кто провинился перед ясновельможным паном, и еретиков посылали в соляные копи. Поступили так и с Яном Кошуцким. И вот уже пятый год он здесь.

— Я наказан за соль, — сказал он. — Я не мог молчать, видя, как за этот дар природы, такой же, как земля, вода, с бедного человека сдирают последнюю рубаху. Говорят: "Друзей встречают хлебом-солью", "Если ты ел у людей соль, будь верным данному тому человеку слову", "Соль — добро". Да, соль — добро, без неё не проживёшь. Но она убивает всё живое, из-за неё были войны и раздоры, погибали люди… Теперь и я знаю, что стоит эта соль. Уже пятый год я добываю её. Пятый и, наверное, последний… Ещё год тому назад я мог бы попробовать освободиться от этих железных пут, выйти на волю. Да, мог бы. Но я побоялся, что не найду дорогу на поверхность. А сейчас у меня уже нет для этого сил. Ты же, мой дорогой и последний друг, пока тебя, как и меня, не истощила эта проклятая соль, можешь попробовать…

— Но как?! — воскликнул я.

— Тихо… — прошептал Ян. Он показал мне на соляных стенах продолговатые неглубокие насечки, которые мы делали ежедневно и таким способом вели счёт дням. Их здесь были тысячи.

Из одной насечки Ян вытащил небольшую, тонкую, уже заржавевшую пилочку. И протянул мне.

— Она поможет тебе, — сказал он. — Благословляю. Да будет с тобою счастье, мой друже!

Я взял пилочку и спрятал её в свои лохмотья. Поняв мои намерения, Ян сказал, что он очень тревожится за мою судьбу, так как месяца полтора тому назад четыре молодых солекопа уже пытались бежать отсюда, но на поверхность они так и не выбрались.