Искры

Пришел старший машинист. Он не понимал, почему Александров медлит, когда прежде от него покою не было, все ему до гудка пускай машину. Явившись к нему, он деловито осведомился:

— В чем дело, Александрыч? Из кочегарки прибегали: мол, пар девать некуда.

— Скажи, пускай чай из него делают.

— Да нет, окромя шуток, бунт, никак, вышел, а? — робко спросил старый машинист.

— Еще не вышел, но может выйти.

2

Прошел час, другой.

Вальцовщики ждали начальство с тревогой. Всем хотелось верить, что начальник цеха не давал распоряжения о снижении расценок и что достаточно будет поговорить с ним по-человечески — и все закончится благополучно. Но стан-то, стан не работал! И все задумались: а что теперь будет?

Наконец возле нагревательной печи блеснули очки. Люди насторожились, молча переглянулись между собой и стали сходиться в одну группу: всем вместе было как-то легче.

Начальник прокатного цеха инженер Галин заглянул в одну печь, в другую, но в них было тихо. Малиново-темные лежали в печах «холодные» болванки.

Мастер Шурин тоже заглянул в печи и только покачал головой.

Стоявшие в стороне Леон и Ткаченко, увидев начальника, молча пожали друг другу руки и подошли к товарищам.

Галин приблизился к вальцовщикам, высокомерно оглянул едва ли не каждого и, заложив одну руку за спину, а другой опираясь на трость с серебряной ручкой-топориком, так и остался стоять, небольшой, худощавый, с черной эспаньолкой и холодными серыми глазами.

Властным и неприступным казался этот человек в черной шинели с бронзовыми пуговицами и позолоченными молоточками в петлицах и на фуражке. Леон смотрел на него и вспомнил штейгера Петрухина: «Как два брата. Но эта птица, видать, поважнее: в золотых очках и с палочкой».

— Ну-с, так почему же не работаете, господа вальцовщики? — скрипучим голосом спросил Галин.

Никто ему не ответил, и лишь сердце в груди каждого лихорадочно забилось. «Да, дело не в мастере, заработок снизил этот бессердечный, высокомерный человек», — думалось всем.

Мастер Шурин выкатил глаза и надул щеки, готовясь выругаться, но Галин повысил голос:

— Кто, я спрашиваю, не хочет катать? — и стукнул палкой по чугунному полу.

Леон исподлобья глянул на него, на палку с серебряным топориком и опустил голову.

— Старшой ночной смены! — позвал Галин.

— Я старшой ночной смены, — ответил Александров.

— Почему остановили стан?

— Потому, что на чистовой паре выбило ввод и чуть вальцовщика не убило.

— Я спрашиваю не о вальцовщике, а о стане. Почему вы допустили до остановки?

— Потому, что рабочие хотели поговорить с вами.

— Это еще что такое? Бунт? Анархию разводить в моем цехе вздумали? — резко крикнул Галин скрипучим, неприятным своим голосом, точно в горле у него хрустел песок.

Бесхлебнов выступил вперед, снял фуражку и смело ответил:

— Мы бросили катать через то, господин начальник, что вы на гривенник плату нам скинули.

Галин презрительно осмотрел его с головы до опаленных железом сапог, язвительно бросил:

— Дальше?

— А дальше, так что, потолковать с вами хотим. Как правда урезка эта самая, мы и вовсе стана не пустим.

— Ах, вот как! — Галин обернулся к мастеру. — Запишите его фамилию и вон! Вон с завода!

Бесхлебнов побледнел, трясущейся рукой надел картуз и вопросительно посмотрел на товарищей, как бы говоря: «Что же вы смотрите, братцы?»

Галин медленно прошелся вдоль стоявших толпой рабочих и вернулся на прежнее место.

— Так вот, — жестко проговорил он, — если стан сейчас же не будет работать, всех выгоню за ворота. К чертовой матери! Слышите? Бестии, — добавил он и хотел уйти, но Леон спросил:

— А что значит «бестии»?

Галин подошел к нему, измерил его взглядом с головы до ног и ответил:

— Бестия — это значит: скот. Скот, который бьют палками. Понятно?

Бесхлебнов негодующе сказал:

— Ты что ж это, начальник, насмехаться пришел над народом? Мало, что плату нам урезал, так ты, образованный человек, еще…

Он не договорил: Галин взмахнул своей железной палочкой, ударил Бесхлебнова ручкой-топориком по обожженному плечу и пошел прочь.

Бесхлебнов застонал, схватился рукой за плечо, а в следующую минуту настиг Галина, дернул его за шинель и грозно повысил голос:

— Сволочь, за что бьешь? За что-о, спрашиваю?

Галин качнулся, запустил руку в карман шинели и выхватил револьвер.

— Начальник! — крикнули Леон и Ткаченко одновременно, бросившись на помощь товарищу, но было поздно: раздался выстрел.

— Ой, братцы, чего ж вы смотрите на него, изувера! — простонал Бесхлебнов.

Вальцовщики хлынули за Галиным, грозно зашумели, закричали:

— Держи его!

— В печку таких!

— Бей его, подлеца!

Галин, бледный, сгорбившись, как хорь, сунул револьвер в карман и бросился назад, к выходу. Ткаченко и Леон догнали инженера и, вытащив его на середину цеха, крепко держа за руки, хотели сейчас же послать за директором. Но толпа свалила его, и началась расправа.

— Остановитесь, братцы-ы! — истошным голосом завопил Заяц, подняв кверху свои конопатые, заросшие рыжими волосами руки. — На каторге сгние-ет-е!

Рабочие расступились. Воспользовавшись замешательством, Шурин с Зайцем оттащили Галина в сторону, а потом под руки увели из цеха.

Бесхлебнов, закрыв глаза и зажав рану рукой, бледный стоял в кругу вальцовщиков. Меж пальцами руки его текла кровь, каплями падала на холодные плиты пола, поблескивала на электрическом свете.

Когда Вихряй, Леон и Ермолаич увели Бесхлебнова в больницу, в цех пришел директор завода инженер Вульф.

— В чем дело, господа? Что здесь произошло? Почему не работаете? — возбужденно заговорил директор и, заметив на полу лужицу крови, поморщился: — Что это?

— Ваш инженер, начальник цеха, стрелял в рабочего.

Директор покачал головой:

— Ай-я-яй, до какого греха довели…

Долго уговаривал директор двести человек прокатчиков возобновить работу, разъясняя причины снижения заработной платы и уверяя, что это временная мера, вызванная сокращением заказов. А когда он умолк, Ткаченко решительно заявил:

— Если не отмените урезку заработка, не рассчитаете Галина и не отмените штрафы, стан работать не будет.

Директор Вульф сожалеюще развел руками: