Искусник

Утром я делаю зарядку, раз двадцать уже отжаться могу, да только сила не в обхвате бицепса. Еще и полугода не прошло, как меня закинули в «эпоху застоя», а сколько всего прожито и нажито! Нынче мне есть, чем гордиться. Есть, кого беречь. И я, пускай это звучит хоть трижды пафосно, готов драться до крови, до смерти за мою и Лидину жизнь, за нашу любовь, за красоту и правду вокруг. Вот в чем сила!

Бледно-оранжевый, словно выцветший на солнце «Москвич» промахнул проспект Калинина и, взвизгнув, свернул на Чайковского, затем на Герцена. Водитель метался, не зная, где ему спрятаться, и решил затеряться в переулках. А мне стало противно.

Добавив газку, я приблизился к «Москвичонку», подкидывавшему задком, и нарочито спокойно свернул обратно к улице Герцена. Большая собака погоняла наглого котяру, и возвращается в родную будку.

Надо будет у Лиды выпросить ключики – поколесить на серых «Жигулях», выследить, где прописан водитель «Москвича», а заодно потрепать ему нервы…

«Дом Брежнева», 12 мая 1973 года. Ближе к вечеру

Домище впечатлял. Окружая собою просторный зеленый двор с аллейками, клумбами и даже собственным детским садиком, он выходил на Кутузовский проспект строгим фасадом, не лишенным «архитектурных излишеств».

Меня наверняка засекли на подходе – охрана здесь строжайшая, особенно в пятом подъезде. Там и Суслов прописан, и Андропов, и Брежнев. Объект особой важности.

Пропустили меня не сразу, чекисты подозрительно косились на картину, запеленатую в оберточную бумагу, но короткие переговоры с хозяевами завершились в мою пользу – я поднялся на четвертый этаж, как смертный на Олимп.

Леонид Ильич уже ждал меня, стоя в дверях. Одетый по дачной моде, он мало напоминал вождя государства рабочих и крестьян.

– Прошу! – хлебосольно улыбнулся генсек, пропуская меня в квартиру. – Витя столько всего наготовила, что я решил устроить себе выходной в субботу. Государственные дела подождут, хе-хе…

– Да куда они денутся… – пропыхтел я, переступая порог.

Портрет мешал осмотреться, хотя ничем особенным жилище не выделялось. Обычный паркет, а то и линолеум, обычные обои, а в гостиной и в кабинете – желтый линкруст, как в поездах метро. Ну, колонны, ну, лепнина… Так этого добра и в моей коммуналке хватает!

Из кухни вышла Виктория Петровна – в длинном фартуке, со строгим лицом и прической, она вполне могла бы пробоваться на роль фрекен Бок.

– Здравствуйте… Антон? – улыбнулась «домоправительница».

– Угадали! А куда вешать?

– А вот сюда давайте! – засуетилась хозяйка. – Или вот сюда. Вот, тут и крючок, раньше на нем фото висело…

Я торжественно распеленал портрет и повесил на стену. Брежнев на картине словно замер на секундочку, прервав движение – он выпрямлялся, положив телефонную трубку, и держал в левой руке поникшие бумаги. Взгляд генсека был сосредоточен, и в то же время рассеян – обдумывая нечто важное, он смотрел на зрителя строго и вопрошающе.

После долгого молчания супруга генсека коротко вздохнула.

– Какой ты у меня умный, Лёня… – пробормотала она.

– Да это Антон всё… – неуклюже отшутился Брежнев. – Искусник!

– Нет уж, Леонид Ильич, я тут ни при чем! – руки у меня вскинулись, как по команде «хенде хох!». – Холст, он как зеркало, отражает то, что есть. Я только краски положил, куда надо…

– Ну, садитесь, садитесь! – захлопотала Виктория Петровна. – А то остынет все.

– Понял, Антон, кто генеральным секретарем командует? – подмигнул Брежнев.

За столом обошлись без изысков. Наваристый борщ хозяйка разливала не из какой-нибудь вычурной супницы – прямо из белой эмалированной кастрюли. А сметану мы черпали из полулитровой банки.

– Ну, за соцреализм! – сказал тост хозяин, плеснув из графинчика по рюмкам.

– Я за рулем… – слабо затрепыхался гость.

– Да что тут пить?! Давайте, давайте… По чуть-чуть!

Рюмочки дзинькнули, сойдясь, и «Столичная» обожгла горло. Хорошо пошло…

Съев полтарелки, я решил подлизаться к «домоправительнице», а то уж больно тревожные взгляды улавливал.

– Виктория Петровна, – моя рука потянулась за хлебом, – надо мне и ваш портрет написать. Или два… За такой борщик не жалко!

Супруга генсека расцвела, а сам генеральный захохотал.

– Витя это умеет! Помнится, Громыко все вздыхал по любимому своему жульену, а как нашего «борщецкого» вкусил, так всё, сразу добавку ему!

– Сейчас жаркое подам, – разрумянилась Виктория Петровна.

Пока ее не было, Брежнев взглядывал на портрет, как будто сличая себя реального с изображенным.

– Хорошо это у вас получается, Антон, – медленно проговорил генсек. – Мало того, что внешность, так еще будто характеристику на себя читаешь.

– Так уж выходит, – я поначалу хотел скромно отвертеться, но передумал, и напустил туману: – Я иных людей вижу… как бы полностью, что ли – и внешность, и суть. Вот вы такой, а ваш сосед сверху [9] – догматик и аскет. Есть в Михаиле Андреевиче что-то подвижническое, немного даже фанатичное… У меня, когда вижу его на экране, всегда возникает желание переубедить нашего главного идеолога.

9

На пятом этаже проживал М.А.Суслов.

– А меня? – с интересом спросил Брежнев.

– И вас, – ответил я осторожно, будто ступая на тонкий лед. – Понимаете… Вы все воевали, строили, укрепляли… Жили и живете с убеждением, что все угрозы – вовне.

– А это не так? – прищурился Леонид Ильич, пошевеливая смоляными бровями.

– У нас хватает «вероятных противников», – дернул я губами в кривоватой усмешке, – но мы отобьемся. Да и не полезут буржуины, ответки забоятся. Настоящие враги растут и множатся здесь, рядом с нами, в границах СССР!

– Диссиденты? – нахмурились брови напротив.

– Диссиденты – плесень! – отмахнулся я небрежно, словно паутину налипшую стряхивал с руки. – Этим лишь бы драпануть на Запад, вот и пыжатся, рядятся в правозащитничков, чтобы где-нибудь в Госдепе заметили и оценили. В долларах. – Я смолк, подыскивая нужные слова, не нашел, и стал импровизировать: – Понимаете, ваше поколение твердо знало, за что борется, а нынешнее выросло в мире и благополучии, пусть и скромном. Вы говорите: «Жить стало хорошо!», а эти твердят: «Хотим жить лучше!» Как в Европе, где сто сортов колбасы, и тряпок от кутюр – навалом. Хотя… Нынешних-то как раз можно понять. Почему побежденные в войне благополучны, а победители терпят позорные лишения? Вон, выстоит счастливец очередину, повесит себе на шею гирлянду из рулончиков туалетной бумаги, и ходит гордый! «Венок» называется… И люди начинают сомневаться, верным ли курсом мы идем. Они задают вопросы, а ответов не слыхать. Почему насущные человеческие потребности – по остаточному принципу? Вот, подняли зарплаты чуть ли не вдвое. Вроде бы, «рост благосостояния трудящихся» налицо. А купить-то нечего! Не хватает ширпотреба! Что у нас, заводы перевелись? «А в ответ – тишина», – как Высоцкий поет… – взяв паузу, я завершил монолог вполголоса: – Вот и наводят суету цеховики, плодятся взяточники, торгаши кучкуются в советскую мафию, а творческая интеллигенция кладет с прибором на идеалы Октября… Как деды говорили: «Контра!»