Искусство и его жертвы

Находился в вечном поиске той единственной, что могла бы составить его счастье и пошла бы за ним на край света. Политические взгляды их не совпадали: Гумилевы были за монархию, но конституционную, как в Британии, Ося же решительно ратовал за республику, как в Америке. "Понимаете, — говорил преувеличенно громко, и тревожная жилка пульсировала у него под глазом, — там не надо делать революцию, потому что можно поменять президента путем выборов". — "Нет, в России это невозможно, — отвечал Николя, — оттого что менталитет не тот. Русским нужен царь-батюшка. Царь и Бог. Без царя и Бога все у нас развалится". Каждый оставался при своем мнении.

За Ахматовой Мандельштам никогда не ухаживал. Он ценил их дружбу и считал, что знакомство с ними — светлый лучик в мрачной его жизни.

Но когда Нюся, поругавшись в очередной раз с Анной Ивановной, а потом с Николя, объявила, что поедет к матери в Киев, предоставив сына полностью под водительство бабушки, провожал ее на вокзале именно Ося. Он помог донести ню-син саквояж, усадил в вагон, посидел напротив какое-то время молча, а потом сказал:

— Может, не увидимся больше.

— Почему?

— Я, наверное, уеду в Америку.

— Господи Иисусе, зачем? — изумилась Ахматова.

— Жить. Работать. Чувствовать себя человеком, а не изгоем.

— Кем работать? Вам, без знания английского?

— Я пока не думал над этим.

— А о чем вы думали? Нет, Россия и только Россия, русскому поэту нечего делать за границей.

— А еврейско-русскому? — Ося улыбнулся невесело. — Да и надо ли быть поэтом в нынешних обстоятельствах? Мы ведь пишем в основном для себя, для "Бродячей собаки", для десятка, максимум сотни друзей и критиков. Нас большая Россия не знает, не слышит, не понимает и, наверное, никогда не поймет. Для чего тогда ломать копья зря? Лучше мыть стаканы в пабе Бруклина, чем ходить здесь и пыжиться: "Я поэт!"

Нюся ответила, сдвинув брови сурово:

— Да, не понимают. Да, особенно не нужны. Но в пивной Бруклина не нужны совсем, а в России, по крайней мере, сотни друзей и критиков.

— Это слабое утешение.

— Хоть какое-то.

Обнялись и поцеловались, и она уехала.

А в Америку Мандельштам так и не отправился, неожиданно влюбившись в новую поклонницу своего таланта и решив, что она-то и есть его судьба.

Киев не внес успокоение в сердце Нюси, даже наоборот, Нюся поняла: это бегство окончательно испортит ее семейную жизнь. Ведь она узнала, что супруг изменяет ей с актрисой театра Мейерхольда Ольгой Высотской… То есть сам факт измены ничего не менял: муж простил же ей Модильяни, у поэтов это в порядке вещей, им нужна подпитка свежих мыслей и чувств, вдохновения, а тем более, что супруги исповедовали модную тогда теорию свободной любви. Но она узнала, что Высотская понесла от Николя… и родился мальчик, названный Орестом… Вот что взволновало Ахматову не на шутку!

Тут еще возникла новая тревога — за сестру Ию.

И я была прелестной девочкой, самой красивой среди детей Горенко, словно балеринка из тонкого фарфора — вся такая воздушная, полупрозрачная, с музыкальными пальчиками и огромными синими глазами. Ей в ту пору шел двадцатый год. Тоже училась на Высших женских курсах в Киеве, на историко-филологическом, и, увы, не избежала общей участи братьев и сестер: заболела туберкулезом. Денег на лечение было мало, еле хватало на еду и съемную квартиру в Дарнице. И я, ударившись в религию, посещала скит в близлежащем хвойном лесу — там обитал отшельник брат Игнатий, 80-летний по-лусумасшедший старик, говоривший, что молится за все человечество. Предрекал катастрофы и эпидемии. Ию называл "Христовой невестой".

— Отчего же так? — удивлялась она. — Я же не монахиня.

У анахорета шевелились седые брови, собирался в гармошку лоб.

— Ибо на земле ты не станешь ничьей невестушкой.

— Я умру старой девой?

— Нет, не старой, не старой, но девой, — шамкал тот.

Из чего сестра делала неутешительный вывод, что умрет молодой. И рыдала. Кашляла и рыдала. Атмосфера в доме становилась гнетущей. Рождество было не Рождеством, словно бы не праздники, а поминки.

В феврале 1914 года получила от Гумилева письмо, где он предлагал помириться, уверял, что с Высотской у него окончательный разрыв, и еще ему предстояла новая экспедиция в Абиссинию. Ехал через Киев и хотел увидеться, попрощаться по-человечески. Нюся отвечала, что не держит зла и готова забыть прежние невзгоды.

Повидались в конце апреля. Он привез карточку полуторагодовалого Левы — с челочкой и бантом на шее. Нюся всматривалась в его черты и не находила сходства с Клаусом; вероятно, все-таки Гумилев; что ж, пускай, так оно даже лучше.

Николя возвратился в июле — как всегда, наполненный африканскими впечатлениями, бодрый, энергичный, — и они поехали вместе в Царское Село. Лева ее не помнил и смотрел на мать как-то недоверчиво. Нюся тормошила его, целовала и таскала с собой, ухватив поперек туловища, говоря: "У, какой тяжелый!"

Посреди этой повседневности появился Гумилев с поезда из Питера: побледневший, взволнованный.

— Что произошло? — посмотрела на него Нюся, продолжая нянькать на коленях Левушку.

Муж ответил быстро:

— Война. Я иду на фронт.

Ахнув, перекрестилась:

— Как — на фронт? Ты, с твоим здоровьем?

— Я уже прошел медкомиссию, и признали годным.

— Ты сошел с ума.

— Мир сошел с ума, и я с ним.

Провожали его в августе — рядовым в конную разведку. А неделю спустя Нюся с Левой переехала к Анне Ивановне в родовое имение Гумилевых в Тверской губернии — Слепнево. Здесь, в деревне, вдалеке от центров цивилизации, было вроде бы поспокойнее.

2.

Дорогая Аннушка!

Выдалась минутка, и пишу короткую весточку. У меня всё прекрасно, жив-здоров, сыт и весел. На войне, конечно, стреляют, а недавно пережили налет неприятельской авиации, и, скажу тебе, чувства при этом испытываешь не самые светлые, но Господь милостив, и всё обошлось, а к стрельбе вообще привыкаешь быстро. Конная разведка — совершенно не то, что пехота. Мы, как правило, не на фронте, а в тылу, совершаем только рейды, чаще ночью, чтобы взять "языка" и проверить оперативные данные штаба, а потом снова отдыхаем, составляем отчеты, сибаритствуем, чистим лошадей и оружие. Лишь одна переделка тут случилась труднёхонька, нас почти окружили, и пришлось прорываться к своим с боями. Удалось! Лишь двоих ранило, я отделался легкой контузией и провел в лазарете четыре дня, а когда вышел, то узнал, что за эту операцию награжден Георгием четвертой степени и повышен в звании до ефрейтора. Так, глядишь, и до унтер-офицера дойду! Поздновато, конечно, начинать военную карьеру в 28 лет, ну да ничего, говорят, мне мундир идет.

Как там Левушка поживает? Разговаривает, поди? Спрашивает, где папка?

Маме от меня нижайший поклон, напишу ей отдельно, чтоб не ревновала.

А за сим остаюсь вам верный муж, отец и сын

Николай".

* * *

"Дорогой Николя!

Получила весточку от тебя с опозданием, так как ездила в Киев — очень мне хотелось побывать на венчании Наночки и Андрюши. Слава Богу, он белобилетник по здоровью и служить его не берут. Ну а Наночка подалась в сестры милосердия, служит в госпитале — к ним привозят тяжелораненых с русско-австрийского фронта, и рассказывает страшные ужасы. Так что можешь не втирать мне очки, мол, война твоя — дело плевое; я-то знаю теперь, что георгиевским кавалером просто так не становятся, а дают за смелость и мужество, проявленные в бою. Николя, Николя! Ну, пожалуйста, не геройствуй зря; битва за Отечество — дело, безусловно, святое, но не забывай малое Отечество — Слепнево, и жену, и сына, и родительницу свою. Будь благоразумен. (Впрочем, я кому это говорю? Человеку, прошедшему львов и людоедов Африки? Тем не менее вспоминай о нас чаще и хоть чуточку береги себя.)

Левушка растет быстро. Говорит почти все, но слегка "подфуфыкивает", как и мой любимый Андрюша. Очень смешное сходство. Анна Ивановна хоть и помыкает нами по-прежнему, но как будто бы не так грозно, как раньше, внук подействовал на нее умиротворяюще, и она вроде сердится поменьше на мое неумение организовать быт.

А стихи я пишу нечасто, настроение кислое, думаю: ну вот, собралось поэзии на второй сборничек, ну издам — и что? Нужно ли это кому-нибудь сегодня? Лирика угасла, правят марши и бравурные гимны. А бравурно сочинять не умею. Даже за деньги. Совестно.