Искусство почти ничего не делать
Шрифт:
Лет двадцать назад социологи собрались (кажется, в Мадриде), чтобы обсудить вопрос о самоограничении, этические комитеты рассматривали возможность замедления слепой гонки за техническим прогрессом (во всяком случае, сделать паузу, чтобы немного подумать). Однако в конце концов, социологи пришли к грустному и пессимистичному выводу (в виде так называемого закона Габора — по фамилии того, кто сформулировал его в заключительном отчете), что научно-техническое сообщество не представляет, как можно избежать очевидной установки: «То, что возможно сделать, обязательно будет сделано!» без малейших этических ограничений и каких-либо предосторожностей. Иными словами, ничто не помешает исследователям в лабораториях проводить самые невообразимые генетические опыты, наихудшие биологические манипуляции и самые скандальные эксперименты в опаснейших областях —
35
Что кажется мне еще более страшным — если дело обстоит действительно так, — а это уже другой серьезный вопрос… не столько то, что они надежно отгородились от мира природы, сколько то, что они используют его, как площадку для своих опытов и экспериментов. (Примеч. автора.)
Ученый вкалывает день и ночь у себя в лаборатории, чтобы изобрести новый вид горя.
Но последнее слово предоставляется философу Жюлю де Готье [36] :
Путем практического применения своих достижений наука открывает в социальной жизни такой простор для развития промышленности, техники и торговли, а также всевозможного стремления к выгоде, что под видом улучшения жизни она скрывает угрозу осушить источники радости.
36
Жюль де Готье (1858–1942) — французский философ, автор термина «боваризм».
Все в порядке!
Было уже довольно поздно.
Я остановился на красный у светофора напротив Оперы и невольно оказался рядом с одним из этих внушительных, сверхшикарных мотоциклов, которые появились несколько лет назад и помимо обтекаемой формы и множества задних и передних фар снабжены многочисленными мигающими огоньками, аксессуарами (полезными или нет, но целиком хромированными и очень стильными), целой кучей удобств, таких, как маленькие подножки, спинка для пассажира сзади, ящички, выдвижной мини-бар со штопорами и открывалками, видеоэкран, встроенный в спинку переднего сиденья, да мало ли что еще… но прежде всего и, конечно, самое главное, мощная стереосистема, на всю катушку — слушай - не хочу — игравшая какую-то адскую музыку для редких изумленных прохожих пустынного бульвара…
Верхом на мотоцикле сидел благородный наездник, с ног до головы облаченный в черную кожу, в куртке с заклепками, остроносых сапогах искусной отделки, непроницаемых очках и с элегантно стриженной, с проседью, бородой (не без легкой нотки нарочитой небрежности…), все это венчал роскошный шлем цвета синий металлик, блестевший в лучах фонарей. Немного смутившись оттого, что пришлось остановить рядом с этим ослепительным чудом техники свой нелепый помятый мопед, у которого единственная задняя фара начинает мигать ни с того ни с сего (на мне был весь заляпанный армейский плащ и шлем, купленный на барахолке в Монтрее, то и дело сползавший набок), я постарался как можно незаметней проскользнуть вдоль тротуара.
Однако, остановившись и в общем-то не зная, как себя держать, ведь, несмотря на разительный контраст между нами, мы сидели бок о бок на своих железных конях, я отвернулся и притворился, что разглядываю какую-то архитектурную деталь дома на бульваре. Но несколько мгновений спустя любопытство — один из немалых моих пороков — взяло верх, и я бросил уважительный взгляд на внушительный экипаж, громко ревевший рядом со мной.
И вот тут-то, повернувшись ко мне, мой сосед сказал:
— Не мешаю?
— Э-э… нет-нет… нисколько.
— Все нормально?
—
Ну да…— Вот и ладно, а то нельзя ж так людей игнорировать!
И когда я уже готов был рассыпаться в туманных и витиеватых оправданиях, дабы развеять подозрения в своем недовольстве, загорелся зеленый свет и благородный наездник так резко рванул вперед под неистовый рев бешеного мотора, что, когда я раскрыл рот, он уже почти скрылся из виду.
Есть ли у белок совесть?
Расставляя книги в шкаф наверху в сарае, я увидел, что побывавшая здесь садовая соня погрызла книгу Андре Ламанде «Веселая и праведная жизнь Монтеня» и устроила в ней нору.
Когда знаешь о великой «звериной» любви Монтеня, его глубоком почтении перед тем, что он называл животной мудростью, можно лишь восхищаться необычайным чутьем маленького грызуна, который избрал именно эту, а не какую-нибудь другую книгу своим убежищем.
Три дня назад, когда я завтракал на террасе, какой-то настойчивый звук — будто кто-то пилил дерево — вывел меня из задумчивости. Постепенно до меня дошло, что это какой-то зверь, я на цыпочках подошел к орешнику и где-то на верхней ветке увидел белку, деловито грызущую орех.
В тот же день после обеда, когда я повесил новый индийский гамак под одним из дубов, растущих вокруг дома, и погрузился в чтение «Апологии Раймунда Сабундского», меня отвлек частый, настойчивый и очень звонкий стук зеленого дятла прямо над моей головой на стволе дерева, одна из крупных ветвей которого физически поддерживала мою философскую праздность. Это показалось мне своеобразным призывом к порядку, исходившим не только от окружающего меня мира, но и следующим из самой книги. И если хорошенько подумать, эта мысль не была такой уж абсурдной, если учесть, что Монтень без конца советует с вниманием относиться ко всему новому, небывалому в нашей жизни (к чему зачастую, если внимательно присмотреться, нас приобщают животные) и в соответствии с этим менять наш взгляд на жизнь. Без влияния Монтеня я бы вряд ли отнесся к несвоевременному появлению зеленого дятла с юмором.
Вчера очень рано утром мы с Ж. прервали завтрак, чтобы полюбоваться красавицей белкой с роскошным хвостом, которая избрала своим домом наш сад и таскала у нас орехи.
Изумленно и зачарованно глядели мы, с какой ловкостью и быстротой прыгает она с ветки на ветку. Зверек почти ни разу не остановился, разве что на секунду — быстро оглядеться по сторонам, будто что-то его страшно тревожило…
Мы вернулись к своим кофе и чаю, но Ж. казалась чем-то озабоченной, на ее лице появилось выражение какой-то глубокой вечной тревоги… которое я так хорошо знаю.
Она сказала:
— Думаешь, белки живут в постоянном страхе?
На что я ответил:
— Да, не только в страхе, но и, надеюсь, с чувством вины.
Прислушиваясь к радиомудрости
Этим утром по радио выступал итальянский философ-революционер, которого правительство его страны подозревало в подстрекательской деятельности для красных бригад, за что, насколько я понял, заключило его в тюрьму на пять лет.
Когда журналист спросил его, что он сегодня думает о терроризме, тот долго распространялся о том, что всегда этому противился, считая, что экзальтированная интеллигенция действует по принципу принуждения, хочет все изменить, не считаясь с «людьми из народа», заставить «массы», не спросив их мнения, и т. д.
Меня в который раз изумила глубочайшая наивность этих мыслителей-гуманистов, продолжающих употреблять слова «люди», «народ», «массы», ни на секунду не задумываясь о том, что в основе построения таких концепций есть нечто несбыточное.
Развивая свою мысль, философ пояснил, что истинная революция должна проистекать от всего народа, а вовсе не от какой-то элиты. И тут я вновь убедился, насколько наше представление об исторических событиях может меняться в зависимости от источников, из которых мы о них узнаем. Можно ли называться философом, если не подвергать феноменологическому переосмыслению свои самые твердые убеждения? Можно ли с уверенностью сказать, что французские и русские революции были организованы народными массами? Можно ли пренебречь тем фактом, что этими так называемыми народными массами так легко управлять? Разве можно быть уверенным в том, что ловкость агитаторов и вождей (какими мы их себе представляем) не сыграла тут большую роль?