Искусство почти ничего не делать

Лично мне кажется очевидным, что восстания, увенчавшиеся успехом, большей частью обязаны таланту тех, кто их организовал. Я всегда считал идеализмом и утопией миф о «народном возмущении», которое вспыхивает как бы само по себе под давлением обстоятельств, этакий «спонтанный взрыв». Такое, конечно, иногда происходит, но мне кажется, что в странах, называемых цивилизованными — где господствует «цивилизация» и конформизм! — угнетатели могут угнетать сколь угодно долго и жестоко, прежде чем встретят хоть какое-то сопротивление, особенно если это угнетение подсластить и действовать с коварством и ловкостью — что можно ежедневно наблюдать, сидя перед телевизором в ритуальный и священный час новостей.

Меня также удивило простодушие образованного мыслителя, действительно изучавшего историю великих революций и продолжавшего воображать, что в стабильном обществе коренные изменения могут произойти в один прекрасный момент, без поддержки, от принудительного воздействия. Учитывая естественную инертность этого самого общества, как только мы захотим изменить что-то в его устройстве, не придется ли нам в определенный момент (и скорее основательно, нежели слегка) поколебать его устои? Однако если прибегнуть к насилию, не говоря уже о терроре — человечество смогло в этом убедиться во время принудительных революций, особенно прошлого века, — это неизменно приводит к последствиям не только непредсказуемым и катастрофическим, но и противоположным поставленной цели! Хотя с другой стороны, когда принимаешь данное общественное устройство, каким бы неправедным оно ни было, лавируя и пытаясь мало-помалу его изменить, понемногу сделать его лучше, это обычно кончается тем, что на смену приходит нечто гораздо худшее, обманув всех своей маской…

В целом получается неизбежный порочный круг, апория [37] .

По моему мнению, самый верный взгляд на процесс революции высказал Анатоль Франс в своем гениальном произведении «Боги жаждут». В нем отражен жестокий, бесчеловечный характер известного периода, именуемого Террором, и его неизбежность, порожденная равнодушием привилегированных классов по отношению к низшим.

Пока многоречивый гость продолжал заливаться соловьем, я задал себе вопрос — вполне соответствующий моему темпераменту, — а не пора ли, раз уж на то пошло, снова попытаться почти ничего не делать или, скажем, попробовать тактику более хитрую и лучше приспособленную к современной мировой реальности: а именно ограничиться тем, чтобы напомнить великим мира сего об их долге перед малыми?

37

Апория (от греч. aporia — затруднение, недоумение) — трудноразрешимая проблема, связанная с противоречием между данными опыта и их мысленным анализом.

Иными словами, не является ли единственно возможной и вероятной профилактикой для этой странной планеты — абсолютно вычурной и безрассудной — осознание обеспеченными людьми своего морального долга облегчить участь обездоленных и насколько это возможно организовать экономику по принципу приемлемого распределения в пользу последних? Что, заметим мимоходом, и являлось моральным кодексом аристократии прошлого до тех пор, пока она не испортилась от чрезмерной цивилизации. И в этом смысле Жан-Жак Руссо лишь обрисовал положение вещей, весьма вероятно во многом обязанное версальскому двору и тщеславному и одержимому манией величия Людовику XIV, которого некоторые считают истинным виновником деградации дореволюционного французского общества.

Остается только понять, возможно ли уничтожить несовместимость богатства и бедности. Ибо если этнологи описывают разные общества, где подобного антагонизма не существует, выходит, что великие господствующие цивилизации, такие, как наша, слепо подчинены этому роковому спаянному союзу, а следовательно, он является неотъемлемым органическим законом развития. По моему разумению антропологические исследования должны сосредоточиться на изучении психической мифологии народов как раз с этой точки зрения.

Если развивать эту тему дальше, зададимся вопросом — вероятно, успешной можно будет назвать ту цивилизацию, социальная жизнь которой будет основана на том, что богачи — чрезмерно не угнетающие и не презирающие бедняков — будут достаточно бдительны и не позволят им скатиться до нищего убогого состояния, а бедняки смогут жить и довольствоваться тем малым, что имеют? Малым, которое, если хорошенько всмотреться, зачастую щедро вознаграждается ощутимой и полноценной радостью жизни, недоступной богачам, которые большую часть времени деградируют среди кричащей отупляющей роскоши [38] .

38

 «Бедность — страдание. Но возможно, стоит предпочесть ее нелепым развлечениям так называемых высших классов, лишенных сердца и разума. Я счастлив, что теперь свободен от этого, и собираюсь держаться от них подальше до конца своей жизни». Байрон. «Переписка» (цитирую по памяти).

«Когда я сравниваю людей наиболее противоположных состояний, я имею в виду аристократию и народ, последний, кажется, доволен самым необходимым, а другие живут в тревоге и несчастны среди чрезмерного достатка. Человек из народа неспособен творить зло, богач не желает творить никакого добра и может принести много бед. Один живет и действует среди вещей сугубо полезных, другой прибавляет к ним пагубные. Первый простодушно являет пример прямоты и грубости; у второго под корой вежливости течет сок испорченности и лукавства. Народ не блещет, умом, у аристократов нет души: у одного доброе нутро, но ничего снаружи; у других лишь наружность и внешний лоск. Нужно выбирать? Я не колеблюсь, я хочу быть народом». Лабрюйер. «Характеры». (Примеч. автора.)

Учитывая сказанное, не такую ли цивилизацию мы имеем сегодня на Западе со всеми ее превратностями и обстоятельствами, свойственными играм одних с другими. Радиоведущий, по-видимому, в то утро разыгрывал перед наивным и великодушным итальянским философом роль — столь подходящую с этой точки зрения — признанного дипломата от правящего класса, уполномоченного даровать милостыню нижестоящим и позволить им думать, что их внимательно слушают, а с их требованиями считаются.

Допуск к радиоэфиру и признание в СМИ сегодня, безусловно, великолепный бальзам, смягчающий боль мелкобуржуазного унижения, наилучший способом усыпить законное недоверие к доминирующему классу, который удивительно похож, по крайней мере для людей любознательных, читавших исторические хроники, на тех, кто в 1788 году красовался в салонах Версаля, не заботясь о толпе честолюбцев, нетерпение и гнев которых незаметно назревали в приемных, которых они не желали слышать и которые, однако, ускорили ход событий.

А в то же самое время так называемые народные массы продолжали наслаждаться своим недолговечным здоровым счастьем в ожидании — о чем они и сами пока не знали, — что кто-то явится рассказать об их невыносимых страданиях, что блестящие буржуазные (а иногда и дворянские) ораторы — преследующие лишь собственную выгоду или ослепленные простодушным патетическим идеализмом соберут их вместе под лозунгами, кричащими о социальной справедливости, братстве, сияющей призрачной свободе, и раз и навсегда (как было во все последующие революции, взявшие пример с Франции) сбросят их из достойной бедности в постыдную нищету — как духовную, так и материальную.

Примеры столь многочисленны, что их скучно перечислять. Интереснее было бы попытаться выявить среди этих революций такую, итоги которой не привели к еще худшим последствиям. Однако если взять две самые знаменитые — французскую и русскую, — то первая очень скоро перешла в наполеоновскую бойню, а затем к власти вернулась самая расчетливая буржуазия (та, что доведет торжество капитализма и индустриализацию до крайности), а вторая после долгого периода беспримерной тирании тоталитаризма (сопровождавшейся бесчисленными убийствами, высылками и возвратом к самому гнусному массовому рабству [39] ) завершилась созданием наихудшего мафиозного государства из всех когда-либо существовавших на земле.

39

Разумеется, я имею в виду ГУЛАГ. (Примеч. автора.)

Но в то утро на радио знаменитый философ искренне и с воодушевлением отвечал на вопросы, охотно обсуждал свои прошлые ошибки и пытался развивать совершенно новую теорию возможного социального улучшения путем постепенного осознания, что «люди» (эта магическая категория) должны воздействовать на собственную отчужденность — разумеется, без всяких уточнений насчет того, какими средствами этого достичь. Как сказал юморист: «Обожаю теорию за то, что она освобождает от перехода к практике». Продолжая, однако, размышлять об этой щекотливой проблеме перехода к практике и к месту событий ярких и трагических, — свидетелем которых стал прошлый век, мне вспомнились слова из книги братьев Таро [40] , которые я привожу здесь по памяти:

40

Жан (1877–1952) и Жером (1874–1953) Таро — французские писатели-братья, члены Французской академии, лауреаты Гонкуровской премии.

У подобных режимов есть неизбежное свойство взывать к сознанию народных масс, учреждать бесконечные контролирующие органы и быстро создавать новый привилегированный класс, еще более многочисленный, испорченный и бесполезный, чем прежний.

* * *

В другой раз, также по радио, которое я за городом слушаю очень часто, была передача о «Загадочном Арагоне».

Финкелькраут, ведущий, с простодушием (чересчур подчеркнутым, чтобы быть искренним) задает вопросы двум последним биографам поэта.