Искусство проклинать
Шрифт:
Я вижу чёткое отражение Дана в тёмном оконном стекле. До чего же хорош! И как мастерски умеет быть бесконечно хладнокровным и, при этом, таким кротким на вид! Что его сдерживает, христианская мораль или житейский опыт? От природы, настолько невозмутимо — флегматичными просто не бывают парни с подобными упрямыми лбами и подбородками, с такими скулами и желваками… У Маринки просто мозги не в том месте работают, если она не сумела его «воспламенить».
Оказалась наедине с любимым парнем в такой подходящей обстановке, после туалетного побоища, которое меня показало не в самом выгодном
Наверное, принимала соблазнительные позы и застенчиво моргала глазками, с томлением показывала ножку и говорила о своей готовности разделить с ним постель, а потом пустила слезу, стараясь не размазать косметику, и пыталась дрожащими ручками погладить по щеке… А надо было вплетаться в него! Губами, зубами, пальцами, всем телом… Повиснуть на шее, обхватить эту упрямо-смиренную голову, укусить в этот строгий бледный рот, добраться до кожи на груди. Грудь и живот у него обязательно горячие, неужели не захотелось проверить? Простушка-дурочка, помешанная на сопливых бразильских сериалах и кошачестве Ричарда Гира! А мне от этого — новые неприятности…
— Что? Прости, прослушала…
— Вилов к вам ещё заходил?
— А что, должен? Нет, не заходил. Получил свой посудный набор из чёрного хрусталя и исчез. Дан, кто он такой, этот Вилов? Скажи мне… Ты его знаешь? Где вы встречались? Что вас с ним связывает?
— Видел мельком, в универмаге. Они с женой покупали мягкую мебель. Что нас может связывать… Нет, мы не были знакомы и не общались — как всегда уклончивый и благоразумный ответ.
— Так он что, живёт здесь, что ли? Нет, я бы знала…
— Откуда, Тина? Ты же не можешь знать каждого из пятисот с лишним тысяч жителей этого города.
— Дан, я ведь, ювелир. Знать все старинные и раритетные украшения в нашем районе обслуживания, для меня дело профессиональной чести!
— А у них таких много? — взгляд у него странный: удивлённый и понимающий в одно и то же время.
— Да они ими просто увешаны, вся компания.
— Вот как… Я в этом плохо разбираюсь, прости. Тебе бы, наверное, захотелось рассмотреть всё это получше… Знаешь, Тина, эта компания мне не нравится. Тебе не стоит сближаться с ними.
— А я и не собираюсь. Их драгоценности интересны, но не стоят того, чтобы искать знакомства с чуждыми мне, по всем ощущениям, людьми. И потом, лучше твоего креста я всё равно ничего не видела. Он задуман и исполнен не как украшение или предмет культа. Это целое… повествование о людях, жизни, даже о Боге.
— Почему «даже о Боге»? Забыл, извини, ты «сомневающаяся».
— Да… и совсем не безгрешная.
— Все мы не ангелы, Тина! Кто не грешен в этом мире? Но разве ты никогда не молила Бога… Ну хоть о какой-то мелочи. Не обращалась к нему?
— Обращалась. С вопросами. Например, я спрашивала: Господи, если ты
есть, почему же вокруг одно дерьмо?Он не изменился в лице, не смутился и не расстроился. Смотрел внимательно и спокойно.
— Это ты о детдоме?
— И о детдоме тоже.
— Ты там долго была?
— С восьми лет, до восьмого класса. Потом — интернат для детей со способностями в области искусства. Дядя не мог мной заниматься, он мотался по заданиям партии. Но стал подкидывать денег. Хватало, слава Богу.
— Ну, вот видишь, и «слава Богу» тоже было. А говоришь, неверующая.
— Это что, вера?
— А кто лучше верит, Тина? Ты думаешь, я в Суворовке каждый день поклоны бил, а по пятницам неизменно постился? Тоже всякое случалось. Там я учил наизусть не «Отче наш», а «Науку побеждать».
— Дан, ты так от своего имени говоришь, или с точки зрения официальной церкви?
— Я это говорю с нормально общечеловеческой точки зрения. И в официальных православных кругах меня, возможно, не все, но поняли бы прекрасно. Я молился, когда была подходящая минута, но не часто. Вот в госпитале — каждый день.
— Я тоже молилась каждый день… в госпитале. Да не вылупляйся ты так, у тебя глаза страшные становятся. Это фигурально. Я молилась, когда мой ребёнок болел.
— У тебя есть ребёнок? — удивление у него на лице заставляет меня горько улыбнуться. И мне уже всё равно…
— Был. Как сейчас помню: дядя Костя, совершенно счастливый, что сумел приехать на свадьбу, произносит речь и требует себе внука Костеньку, который оживит наш дом топотом быстрых ножек и звонким смехом.
— И что дальше?
— Дальше родился внук Костенька, который ни разу не засмеялся за свои полтора года. И с топотом детских ножек тоже ничего не получилось. Он родился со злокачественной анемией, и врачи обещали ему только полгода.
— А он прожил целых полтора…
— Да, он прожил один год, шесть месяцев и девять дней. Мы его окрестили, и я всё время его жизни молилась, чтобы он скорее умер.
— Он так страдал?
— Все страдали. Когда он умер, наступил покой.
— Это ужасно, Тина… Я не знаю, что сказать.
— Это обыкновенно. А говорить ничего не надо. Всё это было давно и неправда.
— И что было потом?
— Я же сказала: покой. Свекровь перестала ныть, что детдомовские такие слабенькие, что вес 46 килограммов при росте 170 сантиметров для деторождения просто катастрофа, что Юрик совсем истаял… Потом у меня случился выкидыш, а через два месяца — развод. Ещё через четыре месяца истаявший Юрик женился, а через полгода у него родилась девочка с врождённым белокровием.
— И ты подумала, что его Бог наказал?
— Нет, не подумала. Я решила, что Бога совсем нет. Я, ведь, в самом деле, анемичная, у меня гемоглобин такой, что врачи до сих пор глаза закатывают. И эта глупенькая Оксаночка тоже как травинка… Зато Юрка — слон… Он даже ужин всегда из трёх блюд съедал, а на своём закрытом заводе ничего тяжелей авторучки в руках не держал.
— Тина!.. Можно, я сегодня останусь здесь? — решается попросит Дан: В кабинете, как в прошлый раз. Это необходимо, поверь. Я не стану тебе мешать. Просто так будет лучше.