Исповедь Плейбоя
Шрифт:
— Она в тяжелом эмоциональном состоянии. Никого не хочет видеть. Боится выходить из дома. Закрывает шторы, потому что солнечный свет ее слепит. Постоянно на успокоительных, потому что кричит от малейшего шороха. И все потому, что одной мрази не хватило ума хотя бы просто молча уйти.
Мне абсолютно по барабану, что он думает обо мне, потому что после этого разговора любая моя связь с семьей Розановых прервется. Он пришел уладить детали, сделать пару штрихов, прежде чем накинуть на картинку полотно и спустить ее в пыльный чулан.
— Я сделал то, что сделала, не ради тебя, Руслан.
—
— Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти, чтобы отмыться от грязи, в которую ты втащил мою девочку, но я тебе клянусь – это был последний раз, когда ты даже подумал об Эвелине.
Что он думает, я должен сказать? Не рыдать же в подушку.
Достаточно того, что мне больно. И это «больно» не идет ни в какое сравнение с болью, которая поселилась в моем теле после того проклятого дня. Больно знать, что из-за меня Эвелина сломалась. Чувствую себя сраный Пятачком, который нашел самый охуенный шарик на свете и стремглав несся, чтобы вручить его грустному ослику, а потом споткнулся на сущей херне – и не осталось ничего, кроме обрывков синей резины на веревке.
Он все-таки идет ко мне и презрительно швыряет на стол толстый бумажный конверт формата А-4. Сделать это более уничижительно нельзя, и я не уверен, смогу ли заставить себя прикоснуться к подачке. Надеюсь, он не принес мне деньги, иначе я потрачу последние недели лечения, спуская их в унитаз, купюра за купюрой.
— Моя жена рассказала, что ты хотел ресторан. – Розанов стучит большим пальцем по конверту. – Теперь он у тебя есть. Документы, разрешения, лицензия.
— Мне не нужно…
— Заткнись, мальчик, и слушай, или, ей-богу, я собственными руками задушу тебя подушкой, и это будет не месть, а избавление мира от бессовестной твари.
Я заслужил, и я молча проглатываю пилюлю. Это не угроза, это - цианид, который Розанов силком впихивает в глотку моим последним жалким, едва дышащим надеждам.
— Если я еще хоть раз увижу тебя возле Эвелины, или услышу твое имя, или хотя бы заподозрю, что ты околачиваешься где-то рядом – я знаю, кому и что шепнуть, чтобы все пули попали в нужное место. – Он даже не трудится понизить голос, угрожая откровенной расправой. – Есть лишь одна причина, почему я не сделал этого до сих пор.
— Пришел ее назвать?
— Когда в голове моей дочери наступит просветление, и она, возможно, спросит о тебе, мне хотя бы не придется врать ей в глаза, придумывая твою смерть от чужой руки. – Он припечатывает конверт ладонью, и мне закладывает ухо от слишком резкого хлопка. – Если ты не уедешь сам, тебе «уедут». Не советую испытывать мое терпение и лояльность еще раз. Я все сказал.
Розанов просто выходит, я борюсь с искушение порвать его «тридцать сребреников».
****
Меня выписывают примерно через месяц, и во всем этом есть какой-то дурацкий эффект дежавю, потому что я снова весь поломанный-переломанный, как стойкий оловянный солдатик, которого в последний момент вытащили из огня. Мать приезжает за мной во второй половине дня: бледная и постаревшая лет на десять.
У меня дома полный бардак, и она, причитая, начинает наводить чистоту. А потом я вдруг слышу сдавленные рыдания и нахожу ее сидящей на диване, в обнимку с подушкой. Видит, что я ее замечаю, и пытается
утереть слезы, но я кое-как ковыляю к ней и усаживаюсь рядом.— Руслан, скажи, что с тобой все будет хорошо? – просит она, трясясь так сильно, что моих рук не хватает подавить ее дрожь. Что-то выдыхает сквозь зубы. – Я тебя так люблю, мой хороший.
— Куда же я денусь, - пытаюсь отшутиться я. – У меня вообще мешок нерастраченной удачи за плечами. Вот сейчас поправлюсь – и начну тратить с размахом.
Я знаю, что розанов пытался дать ей денег, но она не взяла. Как и я не взял его подачку. Потому что когда-то давно одна Снежная королева научила меня добиваться всего самостоятельно, и я пообещал ей и себе больше не цепляться ни за какое дерьмо, даже если оно завернуто в яркую упаковку. Тем более не принимать подачек от человека, чью дочь я чуть не отправил на тот свет.
— Ох… - Мать издает странный вздох, и я чувствую тяжесть ее тела, как будто она разом расслабляет все мышцы.
— Ма? – пытаюсь развернуться, но я еще слишком медленный и неуклюжий, поэтому могу лишь кое-как отклониться назад.
Мать оседает все больше и больше, и теперь практически лежит на мне.
— В груди… жжет… - говорит она свои последние слова, и хоть я еще ничего не понимаю, мое собственное сердце горит так, словно черти развели во мне костер и медленно прокручивают его на вертеле.
«Неотложка» не успевает, и в этом есть мерзкий непонятный мне смысл: жизнь дважды вытаскивала меня из могилы, но не захотела сделать того же для моей матери. Наверное, чтобы она ушла на тот свет так до конца и не осознав, кем был ее сын.
В последний раз я вижу Таню на похоронах. Все очень тихо и скромно, для двух десятков человек. Я знаю, что она не хотела бы пафосные проводы, потому что с тех пор, как не стало отца, всегда любила тишину и уединение. Теперь она лежит рядом с мужчиной, которого, как она говорила, будет любить всю жизнь. Только сейчас отчетливо понимаю, что в нашем доме в самом деле никогда не было мужчин. Ни единого. И мать никогда не жаловалась, что ей тяжело тянуть одной взрослого пацана.
Таня приходит под руку с парнем, которого я знаю. Помню, что с ним у Ларисы чуть не случился скандал в агентстве. Потому что парень указал себя «гетеро», а по факту оказался стопроцентным заднеприводным, и на мероприятии, куда его выписали в качестве сопровождения чуть не трахнул сына своей клиентки. Выгнали его с треском. Позже в наших кругах поползли сплетни, что «фокусник» подхватил где-то СПИД.
Судя по тому, что н снова «эскортит», парень перешел на свои хлеба. Ну а почему нет? Часто ли женщина спрашивает у мужика справку с анализами до того, как хотя бы сесть с ним выпивать? Я таких не знаю.
Он видит меня и начинает трястись, бледнеет, как незагорелая жопа. Понимает, что если я открою рот, то он останется без головы. Но мне он до лампочки, тем более в такой день.
— Соболезную, Руслан, - говорит Таня холодным и совершенно сухим тоном.
— Да засунь себе в жопу свои соболезнования, - предлагаю я. Мать уже лежит в земле и мне не страшно говорить такие слова в десяти шагах от ее могильной плиты. – Не звал тебя вроде.
— Я пришла на похороны сестры.