Исповеди на лестничной площадке

Подросток у нашего подъезда бьет мечом об асфальт, звук громкий. Я его видела несколько раз в лифте, он живет этажом выше.

– Подожди минутку, не стучи, - говорю я ему.
– У меня ребенок спит. Дай пройти.

Мальчишка смотрит на меня, глаза у него карие, красивые глаза.

В ответ на мою просьбу он бьет мячом с удвоенной силой, потом еще и еще.

Я отворачиваюсь и прохожу мимо него молча, но, к сожалению, он уже заметил в моих глазах гнев и, наверное, очень доволен.

Какая, однако, еще мелкая, но уже сволочь взрастает в нашем подъезде, думаю я. Этот добром не кончит. Из ста ребят на такую пустячную просьбу 99 послушались бы, тем более, что соседка, а этот лезет на рожон.

Но Настя не просыпается, а мне не хочется тратить на него эмоции, да и словами тут не обойтись, такому уже нужна физическая встряска.

Проходит несколько лет, и маленький мерзавец вырастает. Он начинает донимать соседей музыкой. Включает на полную мощность динамики и по ночам они прокрикивают стояк на четыре этажа вниз и на один наверх, он живет на восьмом этаже.

Это не с нашей стороны подъезда, а со стороны Татьяны, и она утром не выспавшаяся, измученная, едет в лифте, спешит на работу и жалуется мне:

– Совсем жизни не стало, обнаглел, на полную мощность включает, мы под барабанную дробь живем, ни я, ни Андрей с Ксенией, ни дочка их глаз ночью сомкнуть не можем. Мы в милицию жалуемся, они приезжают, а он двери не открывает и все тут. А дверь железная, простую они бы выбили, а так только руками разводят: разбирайтесь сами...Он под наркотой, ему все трын-трава.

Длилось это долго, не меньше трех месяцев, а где в это время были его родители, которых я не помню в лицо? Может быть, на даче жили?

Ни одни родители такого шума не вынесут.

Вдруг все прекратилось, наступила тишина, и когда я выходила на своем этаже из лифта, меня не оглушал бой барабанов. Таня шепотом мне рассказала, что Андрей, доведенный до крайности, поймал соседа в саду и отметелил. И все. Наступила тишина. Разобрался сам по совету родной, тогда еще милиции

***

Грустная получается у меня повесть, не жизнеутверждающая. Смертей много.

Но за 30 лет в тридцати шести семьях перемещения в другой мир неизбежны, и жизнь в нашем подъезде не более трагична, чем в каком-нибудь другом.

Одни умирают, а другие рождаются, и встречаясь с молодыми женщинами с колясками возле подъезда, я всегда с ними здороваюсь: это могут быть и Натальины невестки и Валины, сейчас у меня плохая память на лица, я их не узнаю, а они меня могут знать.

Вот и сейчас возле лифта стоит невысокая женщина с коляской, в коляске младенец, и вокруг еще трое детей разного возраста.

Удивленная таким количеством, я спрашиваю женщину, которая стоит ко мне спиной:

– Все ваши?

Женщина оборачивается, на лице у нее улыбка и я мгновенно узнаю ее. Это Катя Воронова.

– Да, все, - отвечает Катя.

– Прости, - извиняюсь я, - я тебя не узнала. Я не знала, что ты еще одного родила.
– А старшей здесь, как я, понимаю, нет?

Старшая девочка Кати очень мне нравится, я заглядывалась на нее и думала:

"Вот бы такую невесту нашему Ване". Ваня мой старший внук.

Подходит лифт, и Катерина не успевает мне ответить, где ее старшенькая.

Я машу рукой:

– Поезжай.

Я не люблю толкаться в лифте, и иду на жертву, остаюсь, хотя мне хочется поговорить с Катериной.

***

И опять встречи у лифта. Я жду его, а Воронов, Катин отец, копается у почтового ящика. Я стою, думаю, успеет он взять газету, или нет, пока лифт подойдет?

А лифт кто-то удерживает, он хлопнет дверями и не едет.

Наконец сосед подошел к лифту, нажал кнопку: я так задумалась, о том, успеет ли он, что вызвать лифт забыла.

Спускается лифт, думаем пустой, а там Сыроежка стоит, глаза удивленные таращит, к груди сковородку прижимает, а в другой руке пакет с молоком.

– Ой,- говорит она, глядя на нас, - ой, это, наверное, не шестой этаж. Это, наверное, первый.

И медленно-медленно начинает выходить, головой вертит, взгляд с меня на Воронова переводит.

Я кричу ей:

– Скорей выходи, а то лифт сейчас захлопнется.

Услышав, что надо двигаться поскорее, она незамедлительно тут же встала, спасибо, правда, когда уже вышла.

Дверцы за ней спокойненько захлопнулись, как я и предсказывала. Она причитает:

– Ой, я все же на первый этаж приехала, а хотела на шестой. Я на пятом была. Вы кнопку быстрее, чем я нажали, сюда вызвали.

Видали? Мы, оказывается виноваты.

Воронов снова кнопку нажал, двери открылись. Молча действовал, ни звука не издал, только головой кивнул Сыроежке, поприветствовал.

Я пытаюсь ей сказать, чтобы она последней вошла, ей ведь первой выходить, но она меня не слушает, обратно во внутрь запятилась, сковородку обнимает, сама к зеркалу прижалась.

Сосед вошел, все кнопки нам нажал, едем.

– Сковородку мне подарили, - говорит Надежда, - а зачем мне сковородка? Что я с ней делать буду?

– Сковородка известно для чего,- отвечаю я.
– Для того, чтобы на ней жарить.

– Ну, хорошо, - соглашается Сыроежка.
– Буду лук на ней жарить, она как раз для лука.

Тут мы к ее взлелеянному шестому этажу подъехали.

Надежде надо бы выйти, но мы ей дорогу загораживаем, она ведь первая в лифт вперлась.

Сосед начинает выпячиваться задом, чтобы ее выпустить.

А к слову сказать, что он уже далеко не так молод, как раньше, тридцать пять лет назад, когда дом заселяли, медлителен, и движения у него не очень уверенные.

Пока он выходил, пока Надежда выбиралась, лифт начал закрываться.

Я знаю, что есть такая кнопка, которая двери открывает, но я за тридцать лет тоже состарилась, без очков не вижу, которая, жму на что-то и слышится звонок, а сосед в дверях зажат.