Исправленному верить (сборник)

Шульцов был в курсе, что все и решило. Обобрать учителя, дабы алчущий степени спонсор получил вожделенные корочки, – мерзко, увязывать кражу с собственной выгодой – невыносимо.

Олег Евгеньевич поставил рюмку на стол.

– Николай Иванович, я понимаю, ситуация неприятная. С вашего разрешения я подам заявление об академическом отпуске.

– Не думаю, что это необходимо в вашем случае…

– Необходимо. Мне потребуется много ездить и, чего греха таить, много зарабатывать. Защита за свой счет, как вы совершенно справедливо отметили, дело не дешевое… Хоть и не дороже научной совести. Я буду защищаться как археолог.

– Вам придется трудно, – со значением произнес Егоров. – Очень. На кого вы можете рассчитывать? Нет, само собой, я предоставлю вам отпуск и по возможности поддержу, но я не бог…

– Увы, – улыбнулся Шульцов, указав взглядом на шерри. – Но я могу обратиться и к богу. К Дионису.

Николай Иванович сдержанно рассмеялся. Он бывал опасен, лишь когда задевали его интересы. Шульцов же топтался по собственным.

* * *

Ключ в замке не поворачивался – бабушка опять прокрутила замок, и Саша нажала на кнопку звонка. В квартире рявкнуло – раз, и два, и три, – на одиночные звонки старшие из «дам Колпаковых» не выходили, и младшая звонила, пока не защелкали открываемые запоры сперва деревянной двери, а потом внешней, железной. Красть у пенсионерки, инженера и студентки было практически нечего, но бабушка чтила криминальную хронику и боялась. Саша тоже боялась – того, что в один далеко не прекрасный день ей не откроют и придется ломать дорогущую и, самое главное, непробиваемую фортификацию.

Спорить с бабуней было бесполезно, да Саша спорить толком и не умела – в школе Колпакову не зря прозвали Мимозой. Повышенный тон, резкость, замечание, особенно справедливое, оборачивались сердцебиением, которого никто не слышал, зато дрожащие губы и мгновенно красневший нос видели все. «Мимоза плакучая!..» Но сегодня Саша была счастлива – у нее получилось! Они с Денисом Анатольевичем дошли до самого его дома на Петроградской. Пятиэтажный представитель модерна был облицован кремовой плиткой, украшен коваными черными цветами и очень подходил Дени; лучше, пожалуй, был бы лишь замок на Луаре… Расхрабрившаяся Саша так и заявила, а дальше все сложилось само собой. Дени весело удивился тому, что приятельница Некца-младшего может быть столь поэтична. «Приятельнице» оставалось лишь перевести разговор на стихи самого Дениса Анатольевича, а какой поэт откажется от подобной беседы? Они выпили кофе в подвальчике с игуаной на вывеске и обменялись электронными адресами. Правду сказать, вожделенный адрес Саша добыла раньше, но теперь она могла им воспользоваться, и это не было бы нахальством.

– А у вас в самом деле хороший вкус, – сказал он на прощание.

– Значит, вы пришлете мне «Поэму Раннего Снега»?

– Вечером можете проверять почту.

Саша бросила на стол уцелевшую в перепалке с контролершей сотню и быстро вышла: нужно было успеть к третьей паре, и потом, нельзя надоедать, это самое страшное – показаться навязчивой. Девушка бежала сквозь все усиливающуюся метель, то смеясь, то повторяя про себя строчки Ахматовой, и так до самой аудитории. Она успела на пару и домой тоже вернулась вовремя, не забыв купить в аптеке мамин чай и бабушкин долгит.

– Переодень носки, – напомнила бабушка, – на улице лужи, ты промочила ноги!

Саша ничего не промочила, но бабуня была убеждена, что внучка только и думает, как бы простудиться и пристать к хулиганам. Девушка покорно сняла с батареи пару теплых мохнатых гусениц.

– Мокрые положи в тазик, – напомнили из кухни, – и вымой руки.

Она вымыла и пошла есть ненавистную с детства молочную лапшу, за которой следовали любимые котлеты. Бабушка дождалась благодарности, пересказала очередную телевизионную страшилку и отправилась к источнику бедствий за следующей, а Саша бросилась к компьютеру. Письмо уже пришло! Несколько строчек и прикрепленный файл… Строчки Саша перечла раз двадцать, потом открыла приложение. Это была не поэма, а полный сборник, и даже с иллюстрациями! Некоторые стихи девушка знала, но большинство стало открытием, откровением, ударившей у самых ног булгаковской молнией.

За стеной бубнил телевизор, щебетал и тенькал в своей клетке кенар по имени Пыжик, дважды звонил омерзительный мобильник; отвечая, Саша видела в зеркале… нет, не себя – шалую счастливую улыбку. Так выглядит Чеширский кот в первый день весны.

– Сашуля, ты когда-нибудь смотришь, что покупаешь?

– Смотрю, мама.

Мама пришла… Конечно, уже восьмой час, а двери она заперла правильно, можно не звонить.

– Тогда что ты купила и кому?

Перед глазами возникла белая с зеленым коробочка. Мамин чай, то есть не мамин. Вместо «Укрепления иммунитета» она принесла «Память и внимание».

– Я на внимание, в отличие от тебя, не жалуюсь и в облаках не витаю. Сашуля, ты иногда думай, как станешь жить, когда нас рядом с тобой не будет.

– Мама, я называла правильно… Наверное, у них коробки рядом лежат.

– Надо смотреть, что тебе дают. Счастье, что в аптеках не продают мышьяк, иначе ты бы кого-нибудь уже отравила. А если тебе придется покупать лекарство, без которого я или бабушка не можем обойтись?

– Я буду смотреть…

– Ты только обещаешь. Сколько раз я тебя просила: разбери обувь и отложи то, что ты уже не будешь носить!

Теперь оставалось только слушать. Молча, не возражая, потому что каждое сказанное Сашей в такие минуты слово, каждый жест использовались против нее. Потому что мама чувствовала радость, будто акула – кровь. Она никогда не выговаривала, если дочери было плохо, и очень редко упускала возможность повыдергивать перья радости. Отчего и почему так получалось, Саша не представляла, просто принимала это как данность уже лет десять.

– …ты постоянно думаешь о себе и при этом совершенно не в состоянии о себе позаботиться…

– Томочка. – Бабуня досмотрела свою «Наяду» и теперь стояла в дверях с брызгалкой для цветов, глядя на маму. – Тома, ты сменила чулки? У тебя совершенно мокрые сапоги. Насквозь.

* * *

Институт Олег Евгеньевич покидал маршевым шагом и в приподнятом настроении. Он отдавал себе отчет, что произошла крупная неприятность, но отчего-то чувствовал себя победителем. Будто спартанец, которому есть куда отступать и который не отступит, пусть персидские стрелы и затмевают солнце. Подивившись пришедшему в голову образу, историк поднял воротник, наклонил голову и ринулся в снежное месиво. До метро было минут десять, но обуявшее Шульцова молодечество требовало продолжения банкета, и мятежный кандидат, чихнув, взял курс на знакомый ресторан, дабы восславить Диониса, вернее, Вакха – ресторан был итальянским.

Бог, в том числе вина и винограда, похоже, обретался поблизости, так как Шульцова ждал приятный сюрприз. Не успел Олег Евгеньевич вслед за официантом продефилировать к столику под псевдопомпейской мозаикой, как из угла раздалось:

– Алик!

Это была Ольга Комарова, Слепухина, Поляк, снова Комарова и всегда Олька-Колоколька, школьная подружка, бывшая соседка и единственная женщина, звавшая суховатого античника Аликом. Они не виделись года два, но Петербург, при всех своих миллионах, – город маленький и с почти английским чувством юмора. Видимо, от туманов и близости моря.

– Теперь я точно выпью. – Ольга вскочила поцеловаться. – Если ты спешишь, согласна на водку. Она эффективней.

– Я достаточно не спешу, чтобы… Ты на что настроена?

– В дневном кафе мы с трёпом выпьем кьянти… – Олька хихикнула; за эту свою звонкую смешливость она и получила прозвище Колоколька. И еще за сине-лиловые глазищи, перед которыми время пока еще пасовало. – Как жизня, о муж многоумный? Как супруга со дщерью?

– Все хорошо, а вот где ты теперь…

– Кто мне целует пальцы? – принялась перечислять, закуривая, Ольга. – Куда ушел твой полоумный Стас?