Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

Но все бы ничего, если бы среди „вещей невесты“ не оказался дорогой ковер, который Марал-эдже послала Сельби под видом подарка, тотчас распустив слух, что этот дорогой ковер — часть калыма. Теперь Миве-эдже возвращала сватье подарок.

Увидев свой ковер, Марал-эдже чуть не лопнула от злости. У нее даже язык отнялся, несколько дней она не выходила из своей комнаты, прикидываясь больной.

Ухаживал за матерью Джанмурад, Сельби не осмеливалась показываться ей на глаза.

Через некоторое время молодожены перебрались из кибитки в дом. В доме Шамурада-аги было семь комнат, а жили только в двух: в одной хозяин с женой, в другой — Джанмурад. В пяти остальных хранили кое-какие вещи, разводили шелковичных червей, зимой держали телят.

Сельби с воодушевлением принялась за побелку одной из комнат, но на душе у нее по-прежнему скребли кошки. „Что скажет свекровь?“ — думала она, расставляя в чистой, сразу повеселевшей комнате кровать, стол, стулья. „Я все улажу, ты не волнуйся“, — сказал Сельби муж. Он так расхрабрился, что даже принес в комнату радиоприемник и установил антенну. Джемшид был уверен, что в конце концов мать примирится с этими новшествами.

СТАРИННЫЕ ПЕСНИ

И правда, Марал-эдже не сказала ни слова, она даже не заглянула в комнату невестки. Мать Джемшида, казалось, не замечала никаких перемен в своем доме. Лишь увидев на крыше антенну, оттянула в сторону яшмак и с остервенением плюнула.

Невестку она не допускала к хозяйству, и Сельби, которая никуда из дома не выходила, очень скучала. Только по вечерам ей было хорошо, когда возвращался Джемшид и они вместе с Джанмурадом устраивались у радиоприемника. Особенно любили они слушать старинные песни.

В часы, когда передавали песни, Марал-эдже обычно сидела в кибитке за прялкой и слушала, слушала… Старинные мелодии, слышавшиеся из дома, словно уносили ее в далекий мир прошлого. Женщина забывала тогда и неудачную женитьбу сына, и немилую невестку с ее безобразными столом и кроватью и вся погружалась в сладостные воспоминания…

Вот она, пятнадцатилетняя Марал, дочь всесильного ишана^[5], сидит с подружками у бассейна и слушает бахши. Поодаль расположились ее братья и тоже наслаждаются пением. Этот бахши — один из лучших певцов Лебаба^[6]. Он молод, строен, глаза его горят, но у него нет песен о любви, он поет о мужестве, о храбрости, о заветах отцов и дедов.

Садясь на коня, молодой бахши всегда вешал на одно плечо дутар^[7], на другое — одиннадцатизарядную винтовку и, придерживая коня, бросал взгляд в сторону девушек.

И вдруг однажды почитатели бахши с изумлением услышали песню, которой доселе у него не было:

Истерзала меня любовь,

Вот начало начал, клянусь.

Ранит насмерть черная бровь.

Одержимым я стал, клянусь.

С этого дня бахши словно подменили, он стал петь только о любви.

Но песни о любви недолго раздавались под шатром, Дутар был разбит красноармейской пулей, а бахши и семье ишана пришлось уйти в пески. Переходя от колодца к колодцу, беглецы отбивались от красноармейцев, преследовавших их по пятам. И вот красноармейцы окружили их. Два дня шла ожесточенная перестрелка, а на третий день Марал стала невольной свидетельницей поединка. Оба противника — бахши и высокий юноша в красном халате и белом тельпеке — были умелыми рубаками, но бахши сначала не повезло: его конь споткнулся, и, воспользовавшись этим, красноармеец ударил противника саблей. „Трус! — крикнул молодой бахши, падая с коня. — Так ли сражались наши деды?!“

Марал видела: юноша в белом тельпеке покраснел и оглянулся: не слышал ли кто эти слова? В ту же секунду бахши вскочил на ноги и, держась за седло, рубанул саблей красноармейца. Юноша упал. Бахши вскочил на коня и уже поднял плетку, чтобы хлестнуть его, но в это время Марал выскочила из своего укрытия. Бахши улыбнулся девушке, сверкнув белыми зубами, и, наклонившись с седла, взял ее за руку. Невдалеке заржал конь. „Сейчас“! — крикнул кому-то бахши, отпустил руку девушки и, ударив коня плеткой, скрылся между барханами. Марал долго смотрела ему вслед.

— Воды! — раздался стон.

Марал обернулась. Парень в красном халате, приподнявшись на локте, глядел ей прямо в лицо.

Марал отшатнулась.

— Не бойся, — тихо проговорил раненый.

Выстрелов уже не было слышно. Марал присела около раненого и поднесла кумган с водой к его рту. Напившись, юноша благодарно посмотрел на Марал и пожал ей руку. Раненого этого звали Шамурад.

Давно это было. Давно забыла Марал и бассейн в доме отца, и красивого бахши, и его песни. И только теперь, вновь услыхав песни, которые исполнял когда-то бахши, вспомнила далекую молодость.

Радио замолкло а Марал-эдже долго еще не могла прийти в себя, видения прошлого обступали ее… Сонными, затуманенными глазами глядела она вокруг… В камышах завывали шакалы, казалось, это плачут дети…

Потом на веранде звякали ведра. Марал-эдже бросала веретено в угол и ложилась на кровать. Но едва она закрывала глаза, как перед ней возникала все та же антенна, а в ушах слышался нахальный смех невестки. И сразу вспоминалась смертельная обида, нанесенная сватьей Миве-эдже.

Ее бесценный ковер сбросили с машины прямо на дорогу, а она стояла рядом и только чихала от пыли. Два года ткала Марал-эдже этот ковер, и люди не могли налюбоваться его узорами!

Старуха вздыхала и переворачивалась на другой бок. Но тут в боку что-то начинало колоть, словно в него упиралась острая антенна радиоприемника.

„Завтра же сдеру с крыши эту палку и разобью их дьявольский ящик!“ — в который раз решала Марал-эдже и, представив себе разбитый на куски лакированный ящик радиоприемника, постепенно успокаивалась.

А назавтра снова сидела в кибитке, крутила веретено и ждала волшебных звуков, возвращавших ее в дни молодости.

Слушать старинные песни стало потребностью Марал-эдже. Когда в радиоприемнике перегорела лампа и он три дня не работал, старуха не находила себе места, хотя ни за что не призналась бы себе, что с нетерпением ждет, когда снова зазвучат песни…

В один из таких тоскливых вечеров старая женщина лежала в своей кибитке и смотрела вверх. В дымовое отверстие был виден кусочек неба и красные крупные звезды.

Огонь потух, стало совсем темно. Только иногда, когда в кибитку задувал ветер, в золе, словно подмигивая Марал-эдже, вспыхивал яркий уголек.

Марал-эдже вышла во двор и притворила за собой дверь. Подошла к веранде…

Довольно, сердце! Разомкни свой круг.

Я стражду в нем, как жалкий пленник в яме.