Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

Жестокое, избавь меня от мук,

Не дай мне, сердце, изойти слезами.

Это читала Сельби.

— Подожди! — прервал ее голос Джемшида. — На террасе ходит кто-то, — может, шакал забрался?

Марал-эдже торопливо схватила ведро и загремела им.

— Это мама, — сказала Сельби.

Марал-эдже еще раз звякнула ведром и поставила его на пол.

— Подумать только, — проворчала она себе под нос, — каждый, кому не лень, читает Махтумкули! А как, бывало, подруги упрашивали ее почитать стихи — ведь, кроме нее, никто в округе не умел читать. Правда, книгу у них потом отобрали, потому что Марал решилась спросить у брата, можно ли им, девушкам, читать это стихотворение, то самое, что сейчас прочитала Сельби. Брат рассердился и сказал, что Махтумкули вероотступник, он принижает религию, учит, что любовь сильнее всего на свете, сильнее веры, сильнее рая и ада. Так может сказать только человек, попавший в лапы шайтана! Любить весь мир? Значит, я должен любить паршивого водоноса, разбойников, гяуров?! И книга исчезла. Девушки не должны читать крамольные писания вероотступника! А теперь каждый подросток читает Махтумкули! Ну, времена настали!..

Зная, что мать любит музыку, Джемшид не раз звал ее послушать старинные песни, но Марал-эдже сердито прогоняла сына. У нее не хватало духу подойти к проклятому ящику, полному колдовских звуков.

Не одобряла, ох, не одобряла Марал-эдже этих новшеств: радиоприемник, кровать, стол, зачем они нужны порядочному человеку?

Джемшид, правда, тоже не был уверен, что все эти вещи необходимы в доме, но раз Сельби хочет…

ОБИДА

Приехал отец. Сельби сразу поняла, что Шамурад-ага в хорошем настроении, — из своей комнаты она слышала, как свекор громко шутит с Джемшидом.

Шамурад-ага снял в дверях сапоги, прошел на кошму и удобно расположился на ней, подложив под локти подушки. Жена тотчас принесла чайник. Шамурад-ага придвинул его к себе и занялся чаепитием.

Марал-эдже сидела у порога, дрожащими пальцами поправляя яшмак, в глазах у нее стояли слезы. Джемшид умоляюще посмотрел на мать. Шамурад-ага перехватил этот взгляд и повернулся к жене. Марал-эдже наклонила голову, шмыгнула носом и вышла.

— Обиделась она, — виноватым голосом объяснил Джемшид. Он помолчал немного и сказал, махнув рукой: — Ковер вернула Миве-эдже, тот, что послали вместо калыма. И сказала, что сваты могут, мол, не беспокоиться — она и без калыма не заберет обратно дочь.

Шамурад-ага осторожно поставил на скатерть дымящуюся пиалу и снял тельпек. В наступившей тишине явственно слышалось кваканье лягушек в арыке…

— Зря мама так переживает… — сказал Джемшид. — На каждую мелочь обращать внимание… — Голос его звучал неуверенно, он сам не верил тому, что говорил.

Шамурад-ага надел тельпек. „Разозлился, но не хочет подать виду“, — про себя отметил Джемшид.

Он боялся отцовского гнева, хорошо зная, что, если Шамурада-агу рассердить, он может, ни слова не говоря, собраться, уехать в пески и несколько месяцев не показываться дома. А это бывало очень тяжко для всех. Марал-эдже ни с кем не разговаривала, никуда не выходила, и в доме стояла гнетущая тишина, словно семья была в трауре.

Шамурад-ага поднялся и снял со стены висевшую на ковре саблю. Эта старая сабля досталась ему от отца, а тот, в свою очередь, получил ее от деда.

Сабля была неприкосновенна для всех, кроме хозяина. В свои нечастые наезды домой Шамурад-ага иногда снимал ее, стирал пыль, смазывал и снова вешал на место. Старый чабан любил свою саблю, гордился ею. „В наше время мужчины сражались, глядя в лицо врага, — любил говорить Шамурад-ага. — А теперь… Стыдно сказать, стреляют в спину, прячутся за стены… Разве такой должна быть настоящая война?!“

Итак, Шамурад-ага стоял у стены с саблей в руках. Не спеша провел пальцем по лезвию, искоса глянул на сына…

„Неужели Сельби вытерла с нее пыль?!“ — с ужасом подумал Джемшид.

— Это я, отец… — нетвердо произнес он, отводя в сторону взгляд. — Я вытер.

— Что? — Голос Шамурада-аги звучал почти зловеще. — Ты? Что ж, скоро и не то будешь на себя наговаривать! Тряпка! Грязная стелька в башмаке у жены! Врать начал! Забыл, что слова мужчины должны быть чисты, как песок в Каракумах, и тверды, как сталь?!

Джемшид молчал, до крови закусив губу.

Было тихо, только издалека доносился плаксивый вой шакалов. Скрипнула дверь, и комната наполнилась вкусным запахом — это Джанмурад принес огромную, доверху наполненную пловом миску. Шамурад-ага замолчал и положил саблю на кошму.

Взяв таз и кувшин с водой, мальчик подошел к отцу, полил на руки ему, потом старшему брату. Марал-эдже села в стороне со своей отдельной миской.

Отец оправил дастархан^[8] на ковре и огляделся, ища чего-то.

— Дай-ка вон ту бумагу, сынок. — Шамурад-ага показал Джанмураду на газету, которая лежала на сундуке.

Мальчик быстро встал, взял газету и замялся.

— Это сегодняшняя, папа… Еще не читали.

Шамурад-ага недоуменно посмотрел на сына, потом на жену.

Марал-эдже вскочила, метнула гневный взгляд на Джанмурада и, схватив газету, расстелила перед мужем.

Джемшид приподнялся, хотел было что-то сказать, но сдержался. На лбу у него выступил пот.

— Да что это, в самом деле?! Отца готовы сожрать из-за паршивой бумаги! На, развлекайся! — И старик швырнул газету прямо в лицо Джемшиду.

Тот пробормотал что-то и сунул злополучную газету под мышку.

С торжественной медлительностью, словно ничего не случилось, Шамурад-ага засучил рукава, произнес „бисмилла!“^[9] и протянул руку к плову. Сыновья тоже принялись за еду. Однако насладиться вкусной едой им не удалось. Взяв три-четыре щепотки плова, Шамурад-ага решительно вытер пальцы о край скатерти. Джанмурад и Джемшид вынуждены были последовать его примеру. Глава дома произнес молитву и совершил салават^[10]. Сыновья сделали то же самое.

Джанмурад полил отцу на руки.

— Готовь хурджун!^[11] — коротко бросил Шамурад-ага. Он вышел во двор и стал отвязывать коня.

…Джемшид долго стоял, прислонившись к воротам. Топот копыт удалялся, словно растворяясь в глухом шуме реки… „Вскочить бы сейчас на коня, — с тоской думал Джемшид. — Или пойти к рыбакам, посидеть с ними у костра!.. Только не оставаться дома!..“

Джемшид шевельнулся, газета зашуршала у него под мышкой. Он толкнул тяжелую калитку, вошел во двор.

Когда он поднялся к себе, Сельби ужинала. Джемшид бросил жене в подол скомканный газетный лист.

— Довольна? Не могла спрятать куда-нибудь?

Сельби удивленно взглянула на Джемшида и развернула газету. „Наши лучшие шелководы“ — крупными буквами было напечатано на первой странице. И пять портретов. В середине, между фотографиями двух мужчин, — Сельби.

— А я не видела эту газету… — растерянно произнесла Сельби. — Откуда у них моя фотография? Я не давала… Может быть, в сельсовете взяли или у мамы…