Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом

Обыкновенно к новому году… издает роман замоскворецкий Вальтер Скотт г. Воскресенский, – роман, наполненный лицами и происшествиями, возможными разве на луне, роман, в котором герой непременно или черкес или разбойник… роман приторный, пошло чувствительный [1313] , —

так отзывался Н.А. Некрасов в 1843 году, имея в виду рассказ Воскресенского «Замоскворецкие Тереза и Фальдони», опубликованный в «Литературной газете».

Итак, вальтер-скоттовская мода шла в Россию не прямым путем, а нередко формировалась через посредство французского примера. Поэтому в амальгаме русского исторического романа наряду с английской «струей» властно присутствует французское начало, особенно усилившееся после смерти Вальтера Скотта. Соперничество, интерференция этих двух линий повлияли на родословную отечественного исторического романа самым решительным образом. Имя Вальтера Скотта постепенно уступало место Виктору Гюго: их параллелизм, конкурентное сотрудничество отчетливо осознавались русской образованной публикой. «Собор Парижской Богоматери» и «Отверженные» постепенно вытесняют скоттовские тексты: «Квентин Дорвард», «Морской разбойник» и другие романы постепенно сдают свои позиции и безусловные приоритеты.

1313

Некрасов Н.А.Полное собрание сочинений и писем: в 12 т. Т. 9. М., 1950. С. 78.

История «русского Гюго» не менее впечатляюща, богата своими сюжетными ходами, «вкладчиками», чем история «русского Вальтера Скотта». Вдобавок она подробно изучена [1314] . Таким образом, столкновение Скотт – Гюго на русской почве обеспечило «короткое замыкание» в культуре. При всех нюансах и тонких различиях, чутко расслышанных, эти два мира образовали симбиоз, срастались на другой культурной почве наподобие двуликого Януса. Один «поправлял», корректировал другого. «Мещанство» (по выражению Ап. Григорьева) Вальтера Скотта, домашность его истории пришлась ко двору отечественной публике и благосклонно отмечалась многими – и Пушкиным, и Белинским. А на другой чаше весов располагалась рафинированность, изощренность чувства истории Гюго, симметричные «обыденному» скоттовскому историзму. После первичного доминирования Вальтера Скотта англосаксонское и французское начала стали затем необходимо дополнять, уравновешивать друг друга. Оба течения смогли составить не лишенное внутреннего конфликта целое в сознании русского автора-читателя, нуждавшегося как в том, так и в другом опыте.

1314

Алексеев М.П.Виктор Гюго и его русские знакомства. Встречи. Письма. Воспоминания // Литературное наследство. Т. 31–32. Русская культура и Франция. М., 1937. Кн. 2. С. 777–916.

Это партнерство лишь ускорило рождение русских версий жанра и придало им особый мифологический отпечаток. Но об этих функциях исторического романа, о его вкладе в создание национальной мифологии речь пойдет дальше. Не в последнюю очередь изначально мифогенной природе романа сопутствовала та полемическая среда, в высшей степени насыщенная горячим интересом к истории, что продуцировала общие риторические шаблоны и модусы мировосприятия, усвоенные романистами.

Исторический роман как дискуссионная проблема 1820–1830-х годов

Многочисленные попытки русских писателей создать исторический роман вот-вот должны были увенчаться успехом, тем более что форма исторической повести к 1820-м годам состоялась и обещала продолжиться в романе – жанре, в сравнении с повестью чуть более пространном и «болтливом», по слову Пушкина. Между тем романа все не было. Роман не получался даже у Пушкина, но чем больше накапливалось не удач и разочарований, тем острее осознавалась неизбежность романа. Его нехватку компенсируют разговоры. А напряженное ожидание появления, предчувствия романа питают журнальные и салонные дискуссии [1315] . В «записках», «письмах» нередко воспроизводятся диалоги, в которых собеседники – «светские люди» – в кружках обсуждают благоприятные обстоятельства или неустранимые препятствия для возникновения романа на русской почве; журнальные герои представляют точки зрения реальных персонажей 1820-х годов: В. Титов опубликовал в «Московском вестнике» статью «О романе как представителе образа жизни новейших европейцев», М. Погодин делился с читателями своей версией жизнеспособности жанра в «Письме о русских романах», напечатанном в альманахе «Северная лира на 1827 год». П. Вяземский рецензировал альманах и отвечал М. Погодину, И. Киреевский сочинил очерк «Царицынская ночь» и в свою очередь полемизировал с П. Вяземским. Во всех этих текстах стоял вопрос: быть или не быть русскому историческому роману, приводились аргументы как сторонников, так и противников, категорически отрицающих отечественные перспективы жанра.

1315

Альтшуллер М.Эпоха Вальтера Скотта в России. С. 59–64.

Если упростить всю сложную картину полемики, то среди ее участников можно выделить две группы – тех, кто отказывал русской истории в праве на самобытность, и тех, кто видел неповторимую насыщенность событиями, способными стать полноценной романной канвой. Так, в «Первом философическом письме» (1829) П.Я. Чаадаев, сравнивая русскую историю и европейскую, называл одно свойство, присущее европейским народам, но напрочь отсутствующее у русских, – наделенность исторической памятью:

Все общества прошли через такие периоды [великих побуждений и пр.], когда вырабатываются самые яркие воспоминания… Мы, напротив, не имели ничего подобного… Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания… [1316]

1316

Чаадаев П.Я.Полное собрание сочинений и избранные письма: в 2 т. М., 1991. Т. 1. С. 43.

С этой идеей «амнемозии», – глубоко укорененной в чаадаевском понимании русской истории, не знающей ни прошлого, ни будущего, а лишь тесное настоящее в мертвом застое [1317] , – не соглашались многие.

К примеру, М. Погодин видел в русской истории исключительное богатство и в упомянутом выше «Письме о русских романах» предложил свой список, включающий темы-«воспоминания», будущие источники романа. В погодинскую программу входили допетровские времена, крещение Руси, междоусобие, Смутное время (богатое неординарными личностями и недюжинными характерами, вызывавшими зависть у западных романистов), сосуществование норманнов, греков и славян у истоков русской истории, разнохарактерность народонаселения России, что, по мысли Погодина, являлось залогом увлекательных романных положений.

1317

Мильчина В.А., Осповат А.Л.О Чаадаеве и его философии истории / Чаадаев П.Я. Сочинения. М., 1989. С. 14.

П. Вяземский, отвечая М. Погодину, наметил свой «контрсписок», границы которого хронологически начинались там, где заканчивались «рубежи» М. Погодина: П. Вяземского как западника интересовали преимущественно петровское и послепетровское время. Обе программы предоставляли авторам свободный выбор и по существу открывали широкие возможности освоения всех разломов русской истории. Можно считать еще одним серьезным итогом историоцентризма «стирание границ» между прошедшим временем и современным, наделение истории статусом универсальной категории, прививку истории и привычку существовать в историческом контексте, постепенно ставшую образом мысли и стилем жизни.

Мемуарная литература и беллетристика: встречное движение

Отсутствие в русском обиходе культурной памяти как регулярной привычки вести записки, мемуары; дефицит и относительно позднее обретение «вспоминательных навыков», появившихся только в первые десятилетия XIX века, излечение от беспамятства, воспоминания как постоянная историческая практика – все это стало «разрыхлителем» романной почвы. Мемуары – генетическая составляющая исторического романа – отдельная капитальная тема. Мы лишь методологически наметим эту связь, хотя фрагментарно и по другим поводам на нее указывали прежние исследователи:

…потребности литературного развития явились еще одной причиной пристального внимания к мемуаристике, но – непременно надо оговорить – причиной вторичной, производной от общих достижений исторического сознания эпохи [1318] .

Думается, что почти синхронное становление мемуарной и романной традиции в русской культуре или, точнее сказать, некоторое запаздывание мемуарной формы по отношению к романной, появление исторического повествования словно бы вопреки законам, наперекор обстоятельствам, свидетельствовало о том, что роман брал на себя функции отсутствующей мемуаристики – одомашнивать и приручать историю, видеть ее преимущественно в бытовом измерении.

1318

Тартаковский А.Г.Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. С. 60.

Сотрудничество «двух литератур», двух ветвей словесности не случайно и на самом деле гораздо глубже, чем это кажется на первый взгляд. Однако бедность и слабость культурной памяти интерпретировались критиками и участниками споров о судьбе исторического романа как препятствие его развитию. Белинский, комментируя трудности, с которыми сталкивается тот, кто берется написать исторический роман, относил к ним отсутствие источников, а также самих навыков запоминать и записывать детали прошлого. А без опоры на живые свидетельства и факты, полагал он, невозможно воспроизвести, в частности, жизнь допетровской Руси, столь притягательную для авторов. «Где литература, где мемуары того времени?» [1319] Мемуарная литература довольно быстро наверстывала упущенное и взяла реванш, но имеет смысл проследить тенденции соотношения той и другой литературной ветви в интересующий нас период.

1319

Белинский В.Г.Ледяной дом. Сочинение И.И. Лажечникова… Басурман. Сочинение И. Лажечникова // Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. Т. III. М., 1953. C. 19.

Если воспользоваться методикой расчетов А.Г. Тартаковского [1320] , показывающих движение публикаций мемуарного характера в пределах 1801–1860 годов, то можно установить количественную и тематическую зависимость между «мемуарной» и «романной» группами, установить временные корреляции между ними. Кроме того, стоит уточнить, что исследователь учитывал только печатную продукцию, справедливо ориентируясь на ее известность и публичное распространение (для Пушкина и Вяземского, первых и главных ревнителей мемуарной культуры, факт попадания на журнальные страницы «записок» и «преданий» был принципиален; публичность, читательская доступность, открытость, а не кулуарность – залог воздействия такого рода текстов). Таблицы динамики движения публикаций воспоминаний и дневников в дореформенный период в исследовании А.Г. Тартаковского построены главным образом на материалах фундаментального справочника о русской дореволюционной мемуаристике [1321] и расписаны по годам.

1320

Тартаковский А.Г.Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. С. 37–41.

1321

История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Аннотированный указатель книг и публикаций в журналах: в 5 т., 12 ч. М., 1976–1989.