Истории Дальнего Леса

Звали его Джон, хоть и не был он таким блестящим и красивым, но ничуть не уступал Джейн по степени секретности и сложности. Вот только никаких аллегорий, страданий и нежных чувств он не признавал. Не было у него такой напасти совсем. Жизнь казалась ему прямой дорогой. Его отношения с Ки навсегда остались сугубо деловыми. Поэтому и проблем больше никаких не было — сейф всегда открывался быстро и надежно, без всяких сантиментов и страданий.

А второй ключ-итальянец счастливо избежал возможной трагедии. Но вот только, вспоминая печальную судьбу своего несчастного друга, зарекся петь песни о любви и невероятной страсти. Решил он, глупый, что ничего хорошего из этой страсти не выходит. Одни только трагедии и расстройства. Стал сочинять философские баллады, а потом и вообще пропал. Считал он, что это знак судьбы, и избегал всяких чувствительных и страстных историй. Хотел прожить свой век тихо и спокойно. Никто и не знал, куда он подевался вскоре после этой истории. А через короткое время о нем и забыли совсем.

Как часто мы ищем неземную страсть. Но вот только не все блестящее и сказочно красивое помогает нам жить. Порой мы сравниваем любовь с направленным взрывом, а потом удивляемся необузданной стихии чувств. Но на каких весах взвесить долгие годы спокойного и сытого существования и ослепительные мгновения счастья, кажущиеся безумством всем, кто не охвачен пожаром любви? Это немыслимо понять, не пережив. В это нельзя поверить с чужих слов. И невозможно объяснить тому, кто сам не пережил. Да и надо ли объяснять?.. Любовь — редкий дар в нашем рациональном мире. Она или есть, или нет. А уж принимать этот дар или отвергнуть — каждый решает для себя…

Но так или иначе, практически при любом раскладе служебный роман с удивительным роковым постоянством заканчивается…

Василиса неожиданно остановилась, не закончив последнюю фразу только потому, что дальше было оторвано. Сама судьба подкидывала сове Василисе эту загадку. Вот такая беда!

Наступила какая-то странная звонкая тишина, лишь только где-то за окном в темноте ночи о чем-то печалился одинокий восточный ветер. А где-то очень далеко, в самой чащобе Дальнего Леса, затянул заунывную песню о своей непонятной судьбе одинокий охотник — волк.

Норка с нескрываемым наслаждением пила чай с вареньем, а сова задумчиво смотрела в окно, прислушиваясь к ночной симфонии, и тяжело вздыхала, пытаясь придумать окончание истории.

Так и молчали они несколько минут до тех пор, пока затянувшуюся паузу не прервала Василиса:

— Вот ведь беда какая, прямо вселенская трагедия. Душещипательная история получилась какая. Бедная Джейн, мало того что имя какое-то странное, басурманское, так еще и служебный роман, говорят, плохо заканчивается. Вот ведь какая нескончаемая и бесконечная напасть приключилась.

— А я думаю, надо мне в новой галерее Василия замок поменять, а то вдруг у него тоже любовная напасть случится, — по-деловому заметила норка Анфиса. — А тот служебный роман наверняка закончился плохо. Эх, любишь ты, Василиса, от всяких глупостей страдать. И вот подумай сама: чего хорошего-то, когда любовь неземная и коммерция рядом. Любовь любовью, работа работой. А смешивать их никак нельзя. А любовь, скажу тебе честно, в мире людей — это всегда страшная напасть. Спокойнее жить без нее совсем. Да и у нас то же самое, в наших сказочных краях. Вот только представь на минутку что я, например, обопьюсь сока березового или просто что-то в природе нашей сказочной сдвинется, то есть, как талант наш часто лопочет по любому поводу, случится природный «катаклизм» и я полюблю хорька Василия нашего.

— Да ты что, — возмутилась сова Василиса, — он же совсем на голову сдвинутый, хоть и, как говорят многие, большой талант. Да и любить там особо нечего. Сам похож на загогулины свои. Шпиндель он и есть, а ты вон какая у нас норка видная.

— Не об этом я, — возмутилась Анфиса, — не поняла ты меня. Соберись и вникни в то, что я тебе говорю. Будь он красавец писаный, как филин твой перелетный — все равно. Я бы его штуковины тогда продавать не смогла. Это же с холодной головой делать надо, а не в этом сумасшедшем состоянии влюбленности. Ведь всякая любовь — это всегда умопомрачение. Не нужно мне этого совсем. А замок все равно поменяю. Увидишь. Только мне трагедий и любовных переживаний у ключей с замками не хватало для полного счастья. Вот это уж на самом деле сущая природная напасть!

— Так вторую-то бумажку читать, или как? — недоуменно произнесла Василиса. — Уж больно первая история жалостливой оказалась. Прямо-таки катарсиса какая-то.

— Не «катарсиса», а катарсис, — поправила подругу норка, — это так называют на ученом языке благодать земную, которая возникает после потока слез и страдания. Многие творческие индивидуумы считают, что это сильная штука, говорят, очищает душу. Только, слава богу, со мной еще такого не было. Не люблю я все эти выкрутасы, не мое это.

— Не знаю я, какие там еще очищения и благодати бывают, и как ты это все ни назови, все одно гадость какая-то, — пробурчала Василиса. — Какая еще там благодать после слез. Вот ведь истинная глупость и несусветное безобразие. Страданий только не хватало у нас в лесу.

— А ты представь, — мечтательно произнесла Анфиса, — заплачут небеса проливным дождем. Станет тоскливо всем.

— И мокро, — добавила сова Василиса.

— Ну да, и мокро, конечно тоже, не без этого, — согласилась Анфиса. — А потом все заканчивается и наступает полная благодать. И воздух чист и свеж, и капли на листочках переливаются всеми цветами радуги, и небо проясняется. Красота неземная! Вот тебе и самый что ни на есть катарсис природный: осенью почти каждую неделю, если не каждый день, такое случается.

— Вон ты куда махнула, — устало произнесла Василиса. — Так то же совсем другое, дела небесные таинственны и скрыты от нас. На самом деле, все это очень далеко. Да и ладно, пусть те дела сами боги со своими помощниками там и обсуждают. Поздно уже, будем, что ли, вторую-то бумажку читать?

— Непременно будем, — ответила норка Анфиса, отпив малинового чая, — непременно. Знаешь, как мне любопытно послушать еще одну историю. Люблю я истории слушать. Так что давай начинай. И не спеши.

Анфиса, отпив чая и тяжело вздохнув, развернула второй листок и начала читать.

…Жил-был молодой итальянец приятной наружности из хорошей семьи. Все его любовно называли Чиппо. Происходил он из знатной, но обедневшей семьи итальянских луковиц, волею судьбы и холодного ветра заброшенной за океан. Не нынешних гибридов из поколения новомодных скороспелок, а исконных луковиц, населявших огороды Сицилии. Он уже вошел в ту благодатную пору, когда появилась зелень наверху, которую можно срезать, и корни заметно выросли. Но жил он не в рыхлой земле, а в некой загадочной сущности, которую люди прозвали банкой. Давал этот сосуд ему удивительную и недоступную для его прорастающих в земле сородичей возможность путешествовать. Он мог ненадолго покинуть заветную банку и обернуться этаким щеголем.

И вот, подстриженный по последней зелено-парковой моде, оставив лишь несколько свежих ростков над совсем даже не маленькой головой, сросшейся с туловищем в одну большую и толстую очевидность, представитель древнего рода, ведущего родословную от славного и знаменитого деда — лука Порея, заинтересовался наконец женским полом. Даром, что ли, он истинный итальянец!

И не то чтобы это ему было жизненно необходимо или очень важно — луковицы имеют счастливую возможность не испытывать желания продолжения рода, равно как и прочие, свойственные нам несуразности и биологические лукавства. Просто нравилось ему думать, что и луковицам доступна такая непонятность, как любовь. Кто-то говорит, что есть любовь эта, а большинство и не встречались с ней никогда. Всё, мол, придумали поэты да сумасшедшие мечтатели. Причем несчастны и те и другие: как верные солдаты армии любви, так и не смазанные маслом каких-либо высоких чувств винтики механизма жизни. Те, кто верит в любовь как образ жизни и высшую ценность, сами загоняют себя в угол невозможностью полета, если нет крыльев и соответствующей взлетной площадки. Те же несчастные, кто не верит в нее вообще, будто и нет и никогда не было на белом свете такого чувства, замученные суетой жизни, умирают от приземленности пешеходного существования, не видя неба, звезд и никогда не испытав счастья безумного и прекрасного полета души. Однако манит любовь души живые. Правда, живых-то душ по всему белому свету осталось не так много…