Истории СССР

На пятый год работы в институте со мной снова приключился скандал. Ай-ай-ай, до чего же я неугомонный скандалист. На одном заурядном партийном собрании генерал Лёзин, охренев от лицемерия, выступал с докладом и говорил о достижениях ГЛАСНОСТИ. Подытожил он бодрым призывом говорить всем Правду, только правду, ничего кроме правды! И можно прямо ему в глаза. Я уже имел приглашение от Михалкову на длительную работу в Китае, на съёмках «Урги» и искал повода уйти из института. Повод был найден мгновенно. Я взял слово и сказал генералу Лёзину в лицо, что он с сотрудниками своей кафедры военно-патриотического воспитания своим невнятным бормотанием в аудитории перед слушателями об успехах воинов-интернационалистов в афганской войне дискредитируют само понятие патриотизма, а приписками несуществующего руководства курсовыми проектами слушателей — понятие чести и совести члена коммунистической партии. Собрание честных и принципиальных коммунистов института онемело. Первым слово взял ректор и скупо похвалил меня за партийную принципиальность. Потом размазал это по стеклу, упрекнув в резкости и голословности. Потом очнулся от шока и генерал Лёзин и вытолкнул к трибуне доцента Гончарова. Этого выползка я принял на работу по просьбе нашего общего приятеля из Горкома партии Миши Губкина. Он был изгнан за клевету на ректора института физкультуры Агеевца В.У. и я не мог отказать товарищу по партии. Как ни странно, на мерзопакостные помои бывшего кагэбэшника, пойманного за воровство денег у друзей, выплеснулся шквал трезвой и принципиальной полемики, раскрывающей скоропалительный заговор чёрных полковников с военной кафедры. Правда тон задавала женщина, сын которой погиб в авиационном полку под командованием генерала Лёзина. Она горячо упрекала генерала в развале армии, в насаждении дедовщины, в криминализации жизни в стране. Говорила, что директоров школ больше интересует метод создания банд, чем победа школы в социалистическом соревновании. Меня уже разбирал хохот и, написав ректору заявление о творческом отпуске, я улетел в Китай.

В Пекине я быстро догадался, что в Китае живут китайцы. Чуть позже я осознал, что китайцев там живёт очень много. Моё естественное желание вступить в половую связь с китаянкой, было грубо пресечено (в 1990 году в Китае за прелюбодеяние с иностранцем полагался расстрел) и заменено душистым жасминовым чаем. Это вам не Шанхай. Но я добрался и до Шанхая. Это настоящий Китай, с куревом, китаянками и китайскими пряностями. Роскоши в Китае я видел немного, поскольку провёл полгода на сопках Манчжурии, организуя для съёмок Никиты Михалкова лошадей, овец, быков и прочих баранов.

Монтировал «Ургу» Михалков в Париже, под боком у продюсера Мишеля Сейду. Без него в Китае сделали огромный перерасход. Отпив винца от дюжины бутылок 1812 года в «Максиме» по случаю визита офигевшего от несметного богатства президента «Чара-банка», я вернулся в серый и промозглый Ленинград.

Ректор принял меня в распростёртые объятия и назначил проректором по учебной работе. За время моего отсутствия он много сил потратил на борьбу с интриганами, подсиживающими его на законном месте и был рад моей поддержке. Людей, сделавших мне добро, я не предавал никогда, предателям отвечал троекратно. А то, как ректор поймал Ваню Ганжу, принесшего на меня кляузу от тех же выползков с Ленфильма, которые перекрыли мне выезд в Париж, я не забуду до конца своих дней.

Вялый штурм ГКЧП, обгадившихся придурков с трясущимися руками, 19 августа 1991 года помог шпане захватить инициативу в свои воровские руки и выдать, как и в 1917 году, желание жалкой кучки братков выпить и закусить на чужой счёт, за волю народа. Народ заслуживал лучшего, но спал. И видел сны.

Оживились предприимчивые граждане, пекли пирожки, торговали на рынках выращенной на подоконнике редиской, играли в магазин и дочки-матери. Бандиты поставили их на счётчик, заставили работать на себя. Несогласных — отстреляли. Тем временем, Ржавый Толик с американскими консультантами оформили по просьбе мстительного царя Бориса все недра и недвижимость на верных и смышленых друзей, семь еврейских гениев взяли бразды правления Россией, а восставших народных депутатов Борис Николаевич Ельцин расстрелял в центре Москвы из танка. В русском языке появилось новое англоязычное словцо — киллер, заменившего русское — убийца. Убийство приняло в обществе экстравагантный, героический оттенок. Киллер стал модной профессией. Началась необъявленная гражданская война, война между красными и зелеными, между червонцами в рублях и сотнями в долларах, между комсомольцами и коммунистами. Страну присвоили, коммунистов — запретили! В пылу борьбы, спаявшись с абреками, ранили в сердце мои любимые и меня. Ранили смертельно. Лес рубят, щепки летят. Я уволился из института и уехал залечивать раны в Москву, работать в ТРИТЭ у Никиты Михалкова. Но это уже другая история.

Сталкер

К призрачному счастью под руководством КПСС мы тянулись постоянно. На каждом заметном доме неоновыми огнями сиял призыв «Коммунизм — светлое будущее человечества». Мы пытались найти ростки коммунизма в каждом сегодняшнем дне, за каждым поворотом, у каждого пивного ларька. Мешали пиво с водкой, называли плодовую брагу «мартини», запихивали сигареты «Ява» в потёртые пачки из-под «Мальборо», купленные по случаю у «фарцы», но мало что помогало. По загадочному стечению обстоятельств пока самое лучшее приходилось тащить из-за «бугра». Лучшие машины, лучшая одежда, лучшие кинофильмы. Улицы советских городов пугали лагерной казёнщиной, а люди в свои норы упрямо тащили мебель из ГДР, Польши, Румынии и создавали зону импортного уюта, как в иностранном кинофильме. Привычнее для них было бы распить бутылку в сквере, парадной или из-под полы в общественной столовой, но хотелось как иностранцы, посидеть с девушкой в баре.

На киноэкране мы подглядывали, как они там живут и всё с них слизывали — джинсы, платья, дома, машины, самолёты. Бунтующие интеллектуалы призывали к отказу от материализации счастья, к проведению «пикников на обочине», к путешествию в «Зону» в сопровождении «Сталкера». Но народ упрямо тянулся к капиталистическому уюту в ресторанах.

В начале семидесятых ушлые комсомольцы открыли новое кафе «Сонеты» на Караванной улице, недалеко от Манежной площади и Дома кино. Кафе неуютное, узкое и длинное, как тюремный коридор, но с баром. Все стиляги и мажоры кинулись в эту прозападную зону сидеть на торчках и пить алкогольную мешанину под названием коктейль. С барменом Валеркой Прокофьевым мы как-то быстро сошлись. Он уважал меня за спортивные успехи и просил научить его приёмчику карате. Тогда это было дико модно. Я долго отнекивался, но когда он предложил мне за полтинник (это половина моей месячной стипендии аспиранта) два раза в неделю тренировать их группу по утрам на Зимнем стадионе я сломался. Видимо неплохо зарабатывал бармен, если готов был выложить такие деньжищи за приёмчик магической самозащиты.

По утрам во вторник и в пятницу я проводил часовую тренировку по основам карате на пустом стадионе для шести человек (Матвиенко, Руденко, Прокофьев, Храбров, Добриков и Петрик), заставлял их передвигаться в экзотических стойках, делать «железные» блоки от ударов и махать ногами выше головы. Они были в восторге. А потом попарившись в сауне, мы завтракали в «Сонетах» и сидели в баре, создавали себе Зону нездешней роскоши.

Валера Матвиенко однажды предложил мне зайти с ним в Елисеевский гастроном и купить для семьи деликатесов. Он работал там грузчиком и был в почёте у директора. Жил Валера с родственниками на проспекте Дыбенко, а вечером шёл в «Кулёк» на занятия. Он хотел стать режиссёром массовых зрелищ. И стал.

Главной идеей его дипломной работы была постановка «Лебединого озера» на стрелке Невы со стаей лебедей из фанеры. Сильное, должно быть, зрелище.

Когда Валера устроился на работу в Ленконцерт у меня появилась новая халтура. На всех праздниках я придумывал для его представлений какие-нибудь незамысловатые шутихи и трюки и зарабатывал свою копеечку. Мне трудно было оценить его красоту, как мужчины, но Валерка не вылезал из Мюзик-холла. За ним тянулся и я, осторожно обмакивая свои чистые лапки в порочное зелье разврата. Как у них на Западе у нас не получалось. Квартирный вопрос нас сильно мучал. Но мы наслаждались и этим. Спасала наша творческая дружба на почве карате с директором Зимнего стадиона Витей Руденко. Ильюша Резник не даст соврать, но наши оргии в бане восстановительного центра спортсменов давали фору фонтану Треви из «Сладкой жизни», а иногда превосходили и «Сатирикон» вожделенного Федерико Феллини.

В реальной действительности советские бабы, опаздывая на работу, носились за автобусами, обнажали голубые фланелевые штаны, падая на остановках, и ни о каком сексе, засыпая вповалку в одной комнате с родителями, не думали. Но детей упрямо продолжали рожать. Может они беременели от кинофильмов с Жаном Полем Бельмондо? Вот чудовища!

В январе 1980 года Валерик стал для всей нашей компании Мега звездой и Дедом Морозом. После очередной тренировки, расслабившись в парной, он как бы невзначай предложил всей честной компании поехать в Москву на концерт Бонни-М. У нас отвалились нижние челюсти. Что такое для советского человека тех «застойных» лет была музыка Бонни-М никому не объяснить. А главное, увидеть живьём западных поп-звёзд. Никто не верил в реальность происходящего. Но когда мы заполнили своими телами в праздничных костюмах весь вагон «Красной стрелы», то для успокоения нервов начали судорожно поглощать закупленный в дорогу коньяк. Валера, грезивший о неземной роскоши, как белый человек поселился с солисткой Мюзик-холла в номере люкс гостиницы «Будапешт», а мы толпой «венгерских цыган» сидели в баре, пили кофе с коньяком и слушали тапёра. Пока Валера трахал сладкоголосую певицу с низким контральто, я решил пройтись со своей женой по заснеженной Москве. В районе концертного зала «Россия» ощущался нездоровый ажиотаж. Без конца подбегали мажоры и предлагали за лишний билетик на концерт до полутора сотен рубликов. Такого табоша при цене билета в три рубля я ещё не видывал. В кассе концертного зала было пусто и окошечки перетягивал плакат «Все билеты проданы». Возле окошка администратора толпились космонавты, депутаты Верховного Совета, герои Советского Союза и другие категории льготных граждан, включая инвалидов Великой Отечественной войны и персональных пенсионеров партии и правительства. Директор зала Пётр Шаболтай в сильном возбуждении пытался всех образумить, объяснял, что всю бронь забрали в ЦК КПСС.

После сытного обеда с большим количеством алкоголя наша компания, поскальзываясь и спотыкаясь на сугробах, преодолев три милицейских кордона, важно прошествовали на шестнадцатый ряд партера и удобно рассевшись в бархатных бордовых креслах, мирно уснула. Не спал только я. Я ждал чуда.

Оркестр грохнул в барабаны так, что проснулась вся наша тургруппа, но взглянув окрест залитыми глазами, тут же полегла на плечи друг друга. Когда вылетел чертоподобный Бобби Фаррел и завинтил ногами, а босоногая Лиз Митчелл полезла по коленям чиновников, опрометчиво рассевшихся в первых рядах с постными рожами, по залу прокатился глухой ропот смертельного ужаса. За такие фривольности всех чинуш завтра могли уволить с хлебных мест. Ритмичный грохот и вой мулаток не пробудили моих товарищей, но завели зал так, что все стали танцевать в проходах. Шабаш длился до полуночи. В поезд мы грузили наши тела молча. В купе все захрапели, не делясь впечатлениями. Я смотрел на рой снежинок за окном и не мог уснуть. Я побывал за гранью дозволенного.

Комсомольские дружки уговорили Валю Матвиенко и Валерика назначили главным режиссёром во Дворец молодёжи. Директорствовал там Игорь Добросердов и они начали искать новые формы работы с молодёжью. Поселили на чердаке в Доме Славу Полунина с «Лицедеями», устраивали концерты джаза и рок-групп «Аквариум» и Валеры Леонтьева. Попросили меня пригласить на встречу со зрителями моих друзей Никиту Михалкова с «Роднёй» и Андрея Тарковского со «Сталкером». Оба сильно нуждались в деньгах и клюнули на запредельный для тех времён гонорар в семьдесят пять рублей. С Никитой всё прошло гладко, а на Тарковском Валерик сломался. Он нуждался в жилплощади и начал копить на кооперативную квартиру. После просмотра «Сталкера» и встречи со зрителями Валерик отозвал в сторонку Тарковского и, извиняясь, сообщил ему, что может заплатить только полтинник. Тарковский взорвался, как нитроглицерин. Он и так был унижен и раздавлен чиновниками, переснимал «Сталкер», нищенствовал без работы и двадцатка для него много значила. Но важнее для него был обман.